Трилогия о мисс Билли - Элинор Портер

Следующие две недели в старом доме на Бекон-стрит думали только о крошечной душе, которая подошла к дверям смерти так близко, что дважды едва не переступила этот порог.

Все эти ужасные недели Билли, казалось, не ела и не спала, и все это время рядом с ней был Бертрам, нежный, любящий и заботливый.

Потом наступил кризис, и на мгновение сама Вселенная замерла, наблюдая за дыханием ребенка. Постепенно, почти незаметно, крошечная душа вернулась в протянутые руки, которые обняли и удержали ее. Мать и отец, посмотрев в обведенные темными кругами глаза друг друга, поняли, что снова получили своего сына и снова могут его любить.

Спустившись вдвоем в Долину смертной тени и вернувшись назад, плача и ликуя, они нашли совсем другой мир, не тот, что оставили позади. То, что казалось важным, стало незначительным, а мелочи приобрели свое настоящее значение.

По крайней мере, именно так изменился мир Бертрама и Билли, когда они вернулись вместе со своим сыном.

В последовавшие за этим долгие недели выздоровления, здоровый румянец отвоевывал себе место на восковом личике ребенка, а свет узнавания и понимания возвращался в его глаза, состоялось очень много задушевных разговоров между двумя людьми, которые с радостью и тревогой отмечали каждый проблеск в глазах и каждое розовое пятнышко. Им столько нужно было сказать друг другу, столько услышать, столько обсудить! И всегда, через все разговоры, золотой нитью проходила радость, перед которой меркло все остальное – у них был ребенок и они сами. И все остальное не имело значения.

Конечно, была еще и рука Бертрама. Билли узнала о ней очень скоро. Но поскольку ребенок выздоравливал, Билли не пугало даже это.

– Глупости, милый. Конечно, ты еще будешь рисовать, – уверенно сказала она.

– Но, Билли, доктор говорит… – начал Бертрам, но Билли его не слушала.

– Ну и что из этого? – спросила она. – Да, он говорит, что ты не сможешь больше пользоваться правой рукой, – тут голос Билли на мгновение оборвался, но тут же в нем прозвучало что-то вроде триумфа: – Но у тебя есть левая!

Бертрам покачал головой:

– Я не могу ею рисовать.

– Конечно можешь, – твердо заявила Билли. – Как по-твоему, зачем тебе вообще даны две руки? Не затем ли, чтобы пользоваться обеими? И теперь я стану еще сильнее гордиться твоей живописью, потому что буду знать, сколько труда она от тебя требует. А еще есть ребенок. Ты что, не хочешь рисовать для него? Бертрам, ты обязан написать его портрет! Представляешь, как он обрадуется, когда вырастет. Он в любом случае красивее любого «Лица девушки», которое ты когда-либо писал. Конечно, Бертрам, ты будешь рисовать, и гораздо лучше, чем раньше.

Бертрам снова покачал головой, но на этот раз с улыбкой, и кончиками пальцев погладил щеку Билли.

– Если бы! – воскликнул он.

Но нынче же вечером он пришел в давно заброшенную мастерскую и посмотрел на незаконченную картину. Какое-то время он молча стоял перед ней, а потом решительно достал палитру, краски и кисти. На этот раз он нанес не меньше десяти-двенадцати штрихов, прежде чем со вздохом уронил кисть и тщательно стер с холста свежую краску.

На следующий день он работал дольше, и на этот раз даже оставил на холсте что-то, совсем чуть-чуть.

На третий день Билли застала его за мольбертом.

– Как по-твоему, у меня получается? – со страхом спросил он.

– Конечно получается! Ты разве не видишь? Ты теперь гораздо лучше владеешь левой рукой. Тебе же приходится ее использовать. Ты очень многое ею делаешь из того, что раньше делал правой. И чем больше ты ею пользуешься, тем больше у тебя получается.

– Знаю, но это вовсе не значит, что я могу ею рисовать, – вздохнул Бертрам, уныло разглядывая крошечное пятно свежей краски, оставшееся на холсте после напряженной дневной работы.

– Подожди и сам увидишь, – сказала Билли с такой радостной уверенностью, что Бертрам, посмотрев в ее сияющее лицо, внезапно восторжествовал, как будто победа уже осталась за ним.

Но они не всегда говорили о сломанной руке Бертрама и его работе. Бертрам, склоняясь над детской кроваткой и каждый день убеждаясь, что ребенок становится все розовее и счастливее, не понимал, как он мог когда-то ревновать к собственному сыну. Однажды он сказал это Билли.

Билли это поразило.

– Ты действительно к нему ревновал? – удивилась она. – Но, Бертрам, как… И это поэтому… ты уходил из дома? Бертрам, но это была моя вина, – с ужасом сказала она, – я тебе не играла, не пела, никуда не ходила, надевала ужасные платья и…

– Билли, Билли! – воскликнул Бертрам. – Я не позволю тебе так говорить о моей жене!

– Но я… В книге написано, что… – Билли чуть не плакала.

– В книге? Святые небеса! На эту тему тоже есть книги? – спросил Бертрам.

– Да, та же самая… «Наставления молодой жене», – кивнула Билли.

И теперь, когда некоторые вещи казались им мелочами, а другие стали главными, оба радостно засмеялись. Но все еще не закончилось. Однажды вечером Билли робко вытащила шахматную доску.

– Конечно, я не очень хорошо играю, – призналась она, – может быть, ты вовсе не захочешь со мной играть.

Но Бертрам, узнав, для чего она училась, был совершенно уверен, что захочет играть с ней.

Конечно, Билли не выиграла. Но все же она несколько раз увидела – и с большой радостью – как Бертрам сидит молча, изучая доску, после сделанного ею хода. И хотя в конце партии ее король оказался вероломно заперт и ему осталась одна-единственная клетка, воспоминания об этих счастливых минутах, когда она заставила Бертрама задуматься, полностью примирили ее с финальным матом.

К середине июня ребенок оправился настолько, что было решено отвезти его на пляж. Бертраму повезло снять тот же домик, что и в прошлом году. Уильям снова отправился в Мэн на рыбалку, и Страту заперли. В домике на пляже Бертрам очень много рисовал левой рукой. Он уже чувствовал почти тот же энтузиазм, что и Билли. Он почти верил, что может работать. Теперь он писал не «Лицо девушки». Это было лицо ребенка. Улыбающееся, смеющееся, иногда плачущее или же смотрящее прямо в глаза зрителю с восхитительной серьезностью. Бертрам по-прежнему дважды в неделю ездил в Бостон на процедуры, хотя сами процедуры изменились. Великий хирург отправил его к другому врачу.

– Есть шанс, хоть и небольшой, – сказал он. – Я хотел бы попробовать в любом случае.

Лето шло своим чередом, и Бертрам иногда думал, что руке становится лучше – но старался не думать об этом слишком много.