Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем - Сигизмунд Доминикович Кржижановский

Проблема материализовалась, обступила меня тысячью каменных коробов, протянулась под подошвами тысячью кривых и ломаных улиц, – и я, смешной чудак, исследующий свое где, попал в него, как в мышеловку». Да он, по правде говоря, и не пытается «уйти». Потому что видит: XX век – урбанистический, и человек в нем – homo urbanis. Это век экзистенциального осознания одиночества, век разобщенности и вавилонского взаимонепонимания. «И если люди срастаются в социос, то лишь затем, чтобы ценою упорного труда купить друг у друга возможность быть друг без друга; они копят ценою творчества, работы, воровства – монету к монете, чтобы приобрести себе стены… Но человеку мало быть без человека, надо, чтобы и без бога, догмат вездесущности нарушает право одиночества». И далее – об уникальной особенности новейшей истории: о городском атеизме…

Он – урбанист, писатель-горожанин. Его отношение к так называемой «живой природе» – взгляд горожанина окрест на загородной прогулке или на даче. А его городские пейзажи суть портретные зарисовки. Он пишет портретную галерею города подробней, чем изображает внешние облики своих персонажей, где чаще всего ограничивается минимумом характерных – или, напротив, обыденных – примет.

С середины двадцатых годов проза Кржижановского возникает как бы на пересечении выученного (то есть изначально неродного, родным был польский) языка – и выученного (опять-таки неродного) города. И, глядя теперь, с полувековой дистанции, на «общий план» всего, что создано Кржижановским, видишь подобие градостроения, расходящегося от единого центра концентрическим эхом неровных, условных колец.

Если в начале его прозы – «Сказки для вундеркиндов», композиционно-сложное сцепление новелл-притч, то в конце – «Мал мала меньше», цикл миниатюр, только «темы», каждая из которых могла быть разветвлена, кабы на то воля автора; причем и в «числовом выражении» они практически совпадают: в первой рукописи – двадцать девять вещей, во второй – тридцать. Между ними – четыре книги новелл, пять повестей. Если первое, что написано приезжим Кржижановским, – «Штемпель: Москва», то и последнее, что всколыхнуло ненадолго его, уже бросившего писать, – она же, Москва, и очерки эти – «Москва в первый год войны» – не оставляют сомнения в авторстве ее жителя, обывателя…

Кржижановский приехал в Москву, выздоравливающую от озноба Гражданской войны и военного коммунизма, вспоминающую свое «столичное» прошлое и словно бы примеряющую его к своему настоящему и будущему. Начало нэпа благотворно сказалось на самочувствии города и его обитателей. Всего заметнее это было в столичной культурной жизни, насыщенной и разнообразной. Поэтические вечера имажинистов и футуристов, театры Мейерхольда и Станиславского, Таирова и Вахтангова, концерты, выставки, кооперативные издательства и литературные салоны… На то, чтобы войти в этот круг, привлечь к себе внимание, завоевать известность, Кржижановскому понадобилось несколько лет. И эти же годы совпали с установлением все более жесткого, наконец тотального, контроля над литературой, вообще искусством, с обозначением единственно допустимого официального направления работы художника. Шаг вправо или влево стал считаться побегом. И не было недостатка в бдительных добровольцах-конвойных – редакторах и критиках, стреляющих без предупреждения, истово и плодотворно трудящихся в жанре доноса.

С начальных же лет советской власти, да что там лет – месяцев, новые хозяева страны звериным инстинктом самосохранения уловили опасность, исходящую от деятелей культуры, гуманитариев (иначе какого дьявола было вынуждать их к отъезду за границу, а то и высылать насильно целыми сотнями, ведь не заговоров же, в самом деле, страшились!). В самой природе этих людей, внутренне свободных – по определению, по принадлежности к мыслящему меньшинству, – таилась угроза основе основ тоталитаризма: монополии на сознание всех и каждого жителя государства. Мирное сосуществование «блюстителей дум» с «властителями дум» невозможно. Писатели, философы, историки легко и внятно разгримировывали демагогические словоизвержения коммунистических идеологов, рассчитанные на массовое гипнотическое действие. У них к этому гипнозу был стойкий иммунитет; найти ответ на сакраментальный вопрос: «Кому выгодно?» – не составляло труда.

Воинственные марксисты-материалисты, в сущности, были вульгарными мистиками, спиритами, вознамерившимися материализовать «бродячий призрак коммунизма» – и натурализовать его «в одной отдельно взятой стране». Великая эта цель заведомо оправдывала любые средства, впрочем не оригинальные: ничего нового тирания не изобрела с незапамятных времен и изобрести не может, потому что не способна на творческое усилие – только на волевые, силовые действия. На беспощадное подавление инакомыслия, то бишь мышления как такового, которое всегда – «инакое». На введение безраздельного государственного крепостного права на любого гражданина страны, или как там вернее его назвать, быть может, вслед Кржижановскому, «эксом», экс-человеком. Достаточно сказать, что уже на нашей памяти, всего несколько десятков лет назад, было официально и публично заявлено, что попытка писателя своевольно, без дозволения свыше печататься за границей будет расцениваться как нарушение государственной монополии (sic!) на внешнюю торговлю – с привлечением ослушника к уголовной ответственности…

Писатель в услужении у государства – раб. «Человек, продавший свою голову, продает и свободу, – говорит персонаж трагикомедии Кржижановского «Тот третий». – Беглый раб, как определяют наши юристы, есть лишь вещь, укравшая себя самое».

В этих условиях популярность Кржижановского в столичных литературных кружках и салонах становилась небезопасной. Вкупе с неизданностью она выглядела как нечто нелегальное, чуть ли не подпольное: несмотря на цензурный запрет его сочинений, публика с ними знакомилась. И это тревожило его друзей. Однако и самым влиятельным из них – сотруднику бухаринских «Известий» и каменевского издательства «Academia» Михаилу Левидову, обладателю громкого революционного прошлого Сергею Мстиславскому, блестящему историку литературы и переводчику классики, в частности для горьковской «Всемирной литературы», Евгению Ланну, знаменитому драматургу Владимиру Волькенштейну – помочь ему никак не удавалось. Эпизодические публикации в периодике ничего не решали. Чтобы «узаконить» положение Кржижановского в литературе (и, стало быть, «в обществе»), полагали они, непременно нужна книга. И тут требовался авторитет непререкаемый, абсолютный, признанный Лучшим Другом Писателей. Тем более что лично против Кржижановского, как уже сказано, был решительно настроен всевластный и бдительно всего боявшийся первый «комиссар от литературы», глава цензуры, удостоенный впоследствии – за многолетние особые заслуги в деле удушения культуры – академического кресла Лебедев-Полянский.

Преодолеть подобную преграду было под силу разве что Горькому.

В 1932 году Ланн – через Георгия Шторма – передал Горькому несколько вещей Кржижановского в расчете на то, что Горький, в сердцах назвавший происходящее в советской литературе «борьбой за право писать плохо», захочет – и сумеет – поддержать автора, безусловно владеющего искусством писать хорошо. Отзыв великого пролетарского писателя заслуживает полного воспроизведения.

«„Мудрости эллинския не текох“ (то есть „за мудростью эллинской не ходил“ – обычная в древнерусской литературе форма демонстративного авторского самоуничижения, в которой скрыто горделивое предпочтение истины Священного Писания языческой эллинской науке, иначе говоря, смирения паче гордыни. – В. П.) – я не могу рассматривать иронические сочинения гр. Кржижановского со стороны их философской ценности, но мне кажется, что они достаточно интересны и, вероятно, имели бы хороший успех в 80-х годах XIX столетия. В те годы праздномыслие среди интеллектуалов было в моде, и дружеские споры вокруг самовара на темы достоверности или недостоверности наших знаний о мире служили весьма любимым развлечением. Позитивисты из семинаристов утверждали познавательную силу разума, люди более осторожные жаловались на неясность построений гносеологии, бойкие ребята, торопясь вкусить от радостей бытия, орудовали Пирроном, облекая в приличные формы простую обывательскую мысль: „А ну ее ко всем чертям, философию! Жить надо“. И все были более или менее довольны друг другом.

Мне кажется, что в наши трагические дни, когда весь мир живет в предчувствии неизбежной и великой катастрофы, лукавое празднословие – неуместно, даже и в том случае, если оно искренно.

Большинству человечества – не до философии, как бы она ни излагалась: лирически, сатирически или же – по принятому обыкновению – скучно и туманно. В наши дни как будто бы создается новая гносеология, основанная на деянии, а не на созерцании, на фактах, а не на словах. Поэтому я думаю, что сочинения гр. Кржижановского едва ли найдут издателя. А если и найдут такового, то всеконечно вывихнут некоторые молодые мозги, а сие последнее – нужно ли» (17 августа 1932 г.)

Пятьдесят лет спустя, в попытках опубликовать Кржижановского обивая пороги редакций, я наткнулся в одной из них на человека – из начальников, – который сразу, не читая, сказал, что печатать автора, о ком неодобрительно отозвался сам Горький, он, конечно, не будет. Кажется, это единственное прямое следствие письма: эпистолярное