Браконьеры, Чары зеленого мира - Самукава Котаро

О-Сэки, совсем недавно связавшая судьбу с Сэнзо, не понимала, откуда у мужа эта безумная привязанность к растениям, заставляющая его, словно одержимого, то вскакивать с дикими глазами и нестись неизвестно куда, то неспокойно усаживаться на место. Ее женская гордость часто страдала, в груди росло недовольство и раздражение. Она тосковала по жизни, какой живут все, и так томилась иногда по мужниной ласке, что это могло бы показаться смешным со стороны.

Давно ли они поженились, а муж и словом с ней не обмолвится. Буркнет что-нибудь неприветливое и отойдет. И фигура у него какая-то нескладная, тощая, костлявая, сложенная из минимального количества мышц. Нет в ней ничего лишнего, как и в его немногословности. А все от скупости, думает О-Сэки. Хоть бы одно слово нежности проронили эти скупые уста!

– Хорошо же! – иногда говорила задетая за живое гордость женщины, и О-Сэки пробовала сама прильнуть и приласкаться к мужу, как ребенок, но он отвечал лишь тем, что принимался равнодушно теребить свою реденькую бородку. Настроение пропадало, неизъяснимое чувство одиночества и обиды заволакивало мраком все существо О-Сэки. Еще большее разочарование вызывало беспримерное пристрастие мужа к деньгам. Между супругами лежала значительная разница в летах, но О-Сэки могла бы еще понять хозяйственную расчетливость человека, вышедшего из среднего возраста. Ей понятно было и стремление мужа, после долгой жизни бродяги удачно занявшегося торговлей горшечными растениями, не упустить из рук этот последний жизненный шанс. Она думала иногда об одиночестве, от которого теперь избавился Сэнзо, и чувствовала себя растроганной до слез.

«Жил бездомным бродягой, ел что придется, а все из-за своего характера, вот и очерствел, – думала О-Сэки. А ведь копнуть поглубже, поди, еще какой жалостливый да слезливый. Мучили его люди, драли одну шкуру за другой и понемногу приучили надевать личину ради самозащиты. А посмотришь под ней на настоящий-то образ, как был, так и остался человек честным дураком. А люди уж известно: не гляди на них зверем да не огрызайся поминутно, сразу разорвут на части. Много их ловких-то на язык, всяк себе на уме, так и метят, кого бы пристукнуть».

Эти мысли иногда выводили О-Сэки из равновесия. Со слезами на глазах она нападала на мужа:

– Таким, как ты, нечего и жениться! Жил бы себе всю жизнь бобылем и ладно. Чего все насупленный ходишь? Смотри, уйду от тебя совсем, право, уйду.

Но и в таких случаях Сэнзо не оставлял привычки сверлить собеседника глазами и неприветливо цедил:

– Ну и ступай, коли хочешь. Дура баба! Сколько раз думаешь замуж выходить? Один раз О-Сэки уже совсем решилась на уход. Но, когда она заглянула через заднюю калитку, чтобы посмотреть, насколько ее решение поколебало мужа, она увидела, что муж сидит на корточках перед горшком с распустившимся на днях желтым рододендроном и не сводит с него глаз.

Казалось, что он уже несколько часов сидит так, уткнувшись в цветок своим комичным носом. При виде упрямо застывшей фигуры мужа О-Сэки почувствовала, что вся ее решимость куда-то улетучилась. В образовавшуюся пустоту с грохотом обрушилось огромное чувство, заставившее странно содрогнуться ее сердце. Из глаз хлынули потоком беспричинные слезы, с которыми невозможно было совладать. О-Сэки, стараясь не производить шума, подкралась к мужу сзади и изо всей силы ударила его по костлявой пояснице. Сэнзо ткнулся носом в рододендрон. Желтые лепестки цветка мигом облетели и устлали землю в горшке. Сэнзо обернулся к жене и строго произнес:

– Дура! Ведь цветок-то три иены стоит! Очумела, что ли?

– Из-за этой… Из-за этой травы! – вырвалось сквозь рыдания из груди О-Сэки.

Она с яростью изломала растение, потом вытащила его из горшка и еще истоптала ногами.

Сэнзо, наклонясь всем корпусом вперед, смотрел, как беснуется жена. Должно быть, что-то шевельнулось в его сердце: он вдруг шмыгнул за ворота и ненадолго исчез. Вернулся он с покупкой руке. Это было кисло-сладкое желе из клюквы. Сэнзо протянул жене.

– На, ешь!

Сэнзо не то чтобы не знал, как выражается любовь. После долгих лет бродячей жизни, поселившей в нем страх к людям, он просто судорожно держался за ту жизнь, в которую однажды вцепились его пальцы, держался в страхе, как бы она не рухнула. Все остальное вытекало отсюда: из этого стеснительного, не знающего передышки отношения к жизни. Но откуда это ненужное, похожее на одержимость пристрастие к деньгам? Ведь его не объяснишь одним лишь прошлым мужа. И разве не это слепое пристрастие наложило отпечаток скупости на все и на слова его, и на его плоть, и на его мысли?

Так думала О-Сэки.

2

Гора Тонгари отстояла довольно далеко на север от города, где жил Сэнзо.

Она неудержимо влекла его своей вершиной, где еще не успела ступить нога человека и откуда раскрывался недоступный человеческому воображению прекрасный мир природы. Но Сэнзо думал, что идет на гору лишь затем, чтобы у него не перебили заработка другие.

Когда Сэнзо объявил, что отправляется в путь, О-Сэки бранчливо ответила:

– Ступай хоть в горы, хоть куда. По мне, так можешь и совсем не возвращаться. Бегай себе, как пес бездомный! У тебя все деньги на уме. Из-за них на всякий цветок глаза таращишь. Бог знает, в какие горы залезть готов. Ох, эти деньги! Загрызть тебя из-за них готова!

О-Сэки страшно раздражало, что муж обращает на нее внимания меньше, чем даже на глиняный горшок, тогда как от гор и цветов ходит, словно завороженный.

Сэнзо, не меняя на лице безучастно-холодного выражения, сидел и собирал назавтра ножницы для обрезания корней и прочий инструмент. Он только проронил тоном еще более холодным, нежели выражение лица:

– О-Сэки! Будешь лаяться, и впрямь не вернусь.

Что-то необычное в тоне мужа заставило О-Сэки поднять голову и посмотреть в его сторону. Сэнзо сидел все с тем же невозмутимо-холодным видом. О-Сэки почувствовала, что его слова задели ее самое больное место. Она стояла неподвижно, прислушиваясь, как колотится в груди сердце.

На следующее утро Сэнзо, тщательно обутый, с самодельной походной сумой за спиной, хотел уже было отправиться в путь и легким топотом о глинобитный пол передней попробовал ноги, как вдруг заметил, что сзади стоит О-Сэки. Перед тем она куда-то скрылась и долго не показывалась. О-Сэки была одета по-дорожному в просторные шаровары «момпэ».

– Ты куда?

– Куда? На Тонгари! – ответила она не задумываясь. На ее лице нос выглядел несколько бледнее обычного.