Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

что вы называете нас так именно тогда, когда хотите, чтобы ничего божественного в нас не осталось. Знайте, что с тех пор, как я заткнула рот своему проповеднику, жизнь моя протекает вполне счастливо, а во избежание какого-либо недоразумения он, по твоему совету, определил меня в магазин на улице Сен-Никез (признаюсь тебе, что начало было весьма неприглядно: мне пришлось доказать свое бесстрашие, проведя ночь с неким скелетом, другими словами с одним из господ директоров). Я хочу все мгновения жизни без остатка посвятить наслаждению. Что мне до того, что придет смерть, если к тому времени от моей красоты уже ничего не останется! Зато сейчас смерть была бы для меня истинным бедствием: передо мною еще немало упоительных дней!..

Только что узнала, что прекрасная Парангон приехала... Кстати: ты спрашивал, откуда у меня... сам знаешь что. Так вот: от нее самой, друг любезный. Ее дружеские ласки ничем не отличаются от любовных. Суди же сам, что это за особа! По правде говоря, вам бы давно следовало низвести ее до моего уровня; дай она себе волю, из нее получилась бы очаровательнейшая светская женщина. Прощай.

P. S. Подумай, Негре тоже взбрело в голову... Но у меня ни малейшего желания нет и не будет.

Прогнала я также и того итальянца, о котором тебе писала, причем прогнала с позором. Один из моих приятелей напугал меня; говорит, будто люди эти очень опасны, когда вздумают мстить. А что он может мне сделать?

Приезжай же, дорогой мой! Вот еще письмо — я его только что перехватила: если оно и дойдет до Эдмона, то лишь после нас.

Письмо от госпожи Парангон к Эдмону

Я приехала вчера поздно вечером, кузен. При виде этого огромного города сердце мое сжалось: «Верни мне мою подругу! — вскричала я. — Верни, верни такою, какой я ее сюда привезла». Ночь я провела в страшной тоске; я пишу, а невольные слезы заливают бумагу... Ах, так значит подруга моя погибла! А брат ее... Какие мы все трое несчастные! На каждом шагу разверзаются бездны, так что не знаешь куда ступить... Вы вините себя, Эдмон, а ведь единственная виновница — я! Я ее сюда привезла, а небо меня наказывает за мои прегрешения, обращая кару на невинную голову! Юрсюль ведет предосудительный образ жизни! Это она-то! Нет, это сон: моя приятельница может любить только добродетель!

Скоро увидимся. Если бы Вы, кузен, не злоупотребили склонностью, весьма лестной для того, кто ее внушает, я прислушалась бы к тому, на что мне тут намекают, и снова стала бы стремиться к осуществлению своего первоначального плана насчет сестры. Но — предупреждаю Вас еще до нашей встречи — теперь об этом и думать нечего.

Вы, вероятно, слышали о несчастье, случившемся с господином Парангоном. Он на краю могилы из-за опасного недуга, который врачи зовут ишурия. Я сочувствую ему и буду его оплакивать. До скорого свидания. Вы проводите меня к Юрсюли. Но Вашего Годэ я видеть там не желаю.

ПИСЬМО CXXXI

ОТ ГОДЭ К ЮРСЮЛИ

Годэ рисует портрет госпожи Парангон, потом излагает взгляды истинного безбожника

Выполняю твои приказы, красавица моя; лакей расскажет тебе, как я по счастливой случайности встретился с ним, когда он нес твое письмо в почтовую контору; но прежде чем навестить тебя, мне пришлось принять меры, чтобы не столкнуться с прекрасной госпожой Парангон. Я приехал в том же дилижансе, что и сия несравненная ханжа, — теперь она еще больше ханжит, чем прежде, и, кажется, ее прелесть превосходит ее ханжество; у нее нежный, меланхолический вид и это на диво идет к ней и трогает до глубины сердца. Как я ни старался, она не потерпела моего присутствия под одной с нею крышей — этой привилегии удостоились только женщины. Однако, по укоренившемуся обычаю, в дилижансах едут вперемешку мужчины и женщины, солдаты и монахи, порядочные люди и мошенники, господа и слуги; тут полное подобие античных сатурналий и как бы преддверие столицы. В дневные часы я, однако, заходил к ней и всячески старался позабавить прекрасную печальницу, по ночам же дверь была на запоре; я развлекал, читал вслух, затевал беседу, пел и, как ты выражаешься, дурачился (но не в том духе, какой ты, озорница, имеешь в виду) — в ответ на все это меня не удостоили ни единой улыбки. А ведь она женщина и женщина как все остальные, т. е. слабая... Но слабая-то она, видно, только для Эдмона. Счастливчик!.. Не заключай из сказанного, восхитительная плутовка, что в моих глазах госпожа Парангон тебя превосходит. Самое большее, она тебе не уступает; но пленительная нежность ее взора, чарующая неприступность, которая так красит ее, а быть может и сознание, что нельзя ею обладать, придают ей в глазах окружающих ценность, значительно превосходящую ценность действительную.

(Мы вынуждены полностью изъять вторую часть письма, где материалист Годэ проповедует развратное эпикурейство, прославляет цинизм и самоубийство: «Во всяком случае мы вполне вольны распоряжаться нашим телом, — говорит он, — это единственный суверенитет, которого социальные законы не могли нас лишить, ибо перед фактом самоубийства они оказываются в таком же положении, в каком оказался Тиберий относительно Корнелия{63}: оно от них ускользает». Затем он, прибегая к весьма опасным софизмам, тщится стереть различие между добром и злом. На вопрос, который он сам себе ставит от имени Юрсюли: «Следует ли считать, что, огорчая и доводя до отчаяния родителей, она повинна в преступлении по отношению к ним (то есть в нравственном пороке)», он отвечает: «Если хочешь быть всегда невинной, веди себя так, чтобы они оставались в неведении того, что может их огорчить; неизвестное им для них не существует». Все это он пишет, по его словам, для того, чтобы его наставления как можно глубже врезались в ее сознание.)

ПИСЬМО CXXXII

ОТ ЮРСЮЛИ К ГОДЭ

Несчастная переживает позорную неудачу, открывающую всю глубину ее падения

По получении этого письма брось все и приезжай ко мне. Я только что пережила развязку весьма неприятного приключения; оно длилось неделю, и я от всех скрывала его; завершилось оно катастрофой, которая и побуждает меня открыться тебе, чтобы просить совета.

В понедельник на прошлой неделе у моего подъезда остановился роскошный экипаж, из которого вышел прекрасно одетый, статный человек. Его ввели в комнаты. Он сделал мне вполне учтивые предложения; в те дни я находилась в стесненных обстоятельствах; я ужасно