Умеренный полюс модернизма. Комплекс Орфея и translatio studii в творчестве В. Ходасевича и О. Мандельштама - Эдуард Вайсбанд

образности. Стихотворение на случай, имеющее в генезисе часто некрологическую мотивировку, в двух стихотворениях приобретает и метапоэтическое значение: в обоих случаях рукописное наследие, архивы поэтов включаются в орфический сюжет стихотворений и воплощают материализованное бессмертие их поэзии – в мифологической проекции это голова поэта, продолжающая пророчествовать после его смерти329.

А. Ахматова

О. Мандельштаму

Я над ними склонюсь, как над чашей,

В них заветных заметок не счесть —

Окровавленной юности нашей

Это черная нежная весть.

Тем же воздухом, так же над бездной

Я дышала когда-то в ночи,

В той ночи и пустой и железной,

Где напрасно зови и кричи.

О, как пряно дыханье гвоздики,

Мне когда-то приснившейся там, —

Это кружатся Эвридики,

Бык Европу везет по волнам.

Это наши проносятся тени

Над Невой, над Невой, над Невой,

Это плещет Нева о ступени,

Это пропуск в бессмертие твой.

Это ключики от квартиры,

О которой теперь ни гу-гу…

Это голос таинственной лиры,

На загробном гостящей лугу

[Ахматова 1998–2001, 2: 196].

Окончательный вариант этого стихотворения датирован 5 июля 1957 года. Но 3-я и 4-я строфы, то есть строфы, непосредственно посвященные орфическому мифу, были написаны в 1956 году. Об обстоятельствах написания стихотворения Э. Герштейн писала:

После посмертной реабилитации Осипа Эмильевича в 1956 году Анна Ахматова написала стихотворение «Я над ними склонюсь, как над чашей…». Непосредственным поводом к нему послужило рассматривание рукописей Мандельштама, наконец-то извлеченных Надей из своих тайников. Но это лучшее из лучших стихотворений Ахматовой не могло быть напечатанным целиком еще долгие годы. Даже в издании «Библиотеки поэта» (1976) в основном тексте были помещены только две строфы, остальные мы находим в отделе вариантов в качестве «другой редакции» [Герштейн 1998: 413].

Э. Герштейн говорит о частичной реабилитации: 31 июля 1956 года судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда СССР отменила постановление ОСО от 2 августа 1938 года по делу О. Э. Мандельштама. Постановление по делу об антисталинском стихотворении 1933 года будет пересмотрено лишь в 1987‑м (см. [Нерлер 2010: 166–187]).

Интерпретации стихотворения Ахматовой посвящен ряд работ (см. [Виленкин 1990: 54], [Кац, Тименчик 1989: 146–147], [Хазан 1993], [Болнова 2017б: 49–50], [Тименчик 2023: 310]). Существует другая редакция этого стихотворения под названием «Пожелтелые листы» [Ахматова 1990, 1: 415], которое объясняет значение денотативного местоимения «ними»:

Пожелтелые листы

О. М.

Я над ними склонюсь как над чашей.

В них заветных заметок не счесть,

Окровавленной юности нашей

Это черная нежная весть.

Там и ключики от квартиры,

О которых теперь ни гу-гу…

Там и зовы таинственной лиры,

На посмертном гостящей лугу

[Ахматова 1990, 1: 415].

Без этого названия местоимение «ними» в заключительном варианте стихотворения значительно расширяет свое семантическое поле, которое может включать как материальные, так и нематериальные денотаты – рукописи, стихи, останки, воспоминания и т. д. Визуальный образ из первой строки, соединяющий «поэзию» («ними») и «чашу», соотносится с известным сюжетом склонения нимф над головой поэта как символом оплакивания и победы поэзии над смертью. Такая визуализация этих строк соотносится с образностью стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова»: «И блаженных жен родные руки / Легкий пепел соберут» [Мандельштам 2009–2011, 1: 111]330. В орфическом сюжете стихотворения Ахматова выступает «блаженной женой», нимфой, которая собирает «легкий пепел» или «пожелтевшие листы» поэта.

Восприятие Ахматовой как музы или нимфы, оплакивающей Орфея, было задано уже в посвященном ей стихотворении М. Лозинского 1912 года:

Не забывшая

Анне Ахматовой

Еще свою я помню колыбель,

И ласково земное новоселье,

И тихих песен мимолетный хмель,

И жизни милой беглое веселье.

Я отдаюсь, как кроткому лучу,

Неярким дням моей страны родимой.

Я знаю – есть покой, и я хочу

Тебя любить и быть тобой любимой.

Но в душном сердце – дивно и темно,

И ужас в нем, и скорбь, и песнопенье,

И на губах, как темное пятно,

Холодных губ горит напечатленье,

И слух прибоем и стенаньем полн,

Как будто вновь, еще взглянуть не смея,

Я уношу от безутешных волн

Замученную голову Орфея

[Лозинский 1916: 109].

Лозинский характерно воссоздает орфический комплекс, противопоставляя феноменальный и ноуменальный планы бытия. Первый отвечает за радости и ценности «жизни милой»: упомянуты детство героини, ее «тихие песни», любовь к родине, стремление к взаимной любви. Этот план представлен в стилистическом регистре умеренного полюса зрелого модернизма (ласково, тихих песен мимолетный хмель, беглое веселье, кроткому лучу, неярким дням). Земной план сменяется в третьей строфе нарастающей эмоциональной и образной экспрессией, которая получает тематическое обоснование в последней строфе. Героиня находит себя в пространстве орфического мифа, в парадигме «вечного возвращения» мифологического правремени, на которое указывает наречие «вновь». Если в первой строке стихотворения она помнит свою земную колыбель, то во второй части она вспомнила свою истинную сущность и предназначение. Характерно, что для модернистского соединения гносеологического и мифологического плана в орфическом комплексе переход из феноменального мира в ноуменальный тематизируется в форме орфического катабасиса. Но, как видно, эта тема имела гендерные ограничения – катабасис женской героини означал бы ее ассоциацию с Эвридикой и другими мертвыми/подземными героинями331. Функция таких героинь в мифе – онтологическая трансформация, после которой они наделяются творческими, сублимационными возможностями; например, как соловей, служат вдохновительницами орфического поэта. Лозинский ассоциирует Ахматову с другим женским персонажем мифа, интересно переосмысляя орфическую оглядку. Орфей не смеет взглянуть на Эвридику. Его оглядка означает ее окончательную потерю и одновременно запуск механизма (психологического) комплекса Орфея – меланхолии как основания его элегического творчества. В стихотворении Лозинского мы видим гендерную инверсию оглядки с сохранением ее функции. Нимфа не смеет взглянуть на «замученную голову», чтобы не убедиться в смерти Орфея. Но этот момент ассоциируется с моментом внутренней борьбы Орфея перед оглядкой. Таким образом, на нимфу-Ахматову переносится и его последующий орфический комплекс. Нимфа-Ахматова становится орфической фигурой и наделяется творческими способностями, которых традиционно женский персонаж в мифе был лишен. Характерно, что