Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

День второй

На операционной каталке меня везут на консилиум. Поездка по длинному коридору — своего рода развлечение. Когда человек так долго заключен в четыре стены, любая перемена доставляет удовольствие. В кабинет врача я вкатываюсь улыбаясь.

Сухопарый старик, очевидно какой-то знаменитый профессор, выстукивает серебряным молоточком все мое тело. Его движения мне почему-то напоминают путевого обходчика, который проверяет рельсы на своем участке. Я смеюсь — так ясно представляется мне уважаемый старичок в форме железнодорожника. Он пристально смотрит на меня и произносит: «Да‑с!»

Палатный врач Дина Михайловна понимающе переглядывается с заведующей медчастью Мамедовой. Миловидная толстушка со сладенькой улыбкой произносит чирикающим голоском: «Ну, милочка, скоро будешь плясать до утренней зорьки! — И, хитро сощурив глаза, осведомляется: — Кавалера уже себе завела?»

Настя вывозит меня из кабинета. Вдруг в коридоре раздается глухой стук, еще и еще один. Словно кто-то головой об стенку бьется. Санитарка поспешно убегает: наверно, с одной из контуженых случился припадок. Это здесь не редкость, и требуются усилия четырех-пяти человек, чтобы совладать с такой больной.

Дверь кабинета осталась незатворенной, до меня доносится каждое произнесенное там слово.

— Да-с! — кряхтит профессор. — Поражение чересчур глубокое, ноги никогда не оживут... кхе-кхе! Не следовало вам, уважаемая коллега, болтать о плясках. Это ложный гуманизм. Так-то! Массаж, физкультура и Цхалтубо — вот и все пока.

Не знаю, какая волшебная сила вдруг рванула меня, мгновение — и я сижу, хотя только что спинные мускулы были как мертвые. В голове гудят три слова: «Ноги не оживут»... А потом я падаю, долго падаю в темные глубины, и уже не чувствую никакой боли...

Не чувствую боли и тогда, когда прихожу в себя. На краю койки, раскрасневшаяся, сидит Галина, по другую сторону, на табуретке, — Настя. Они ждут, чтобы я заговорила, но мне нечего сказать. Может быть, и в самом деле гуманнее всего в такой момент поставить точку? Лида может торжествовать: мне теперь нечего ей возразить. А вот и она — стоит в ногах койки. Что кроется в ее светло-серых глазах, угадать трудно. Сочувствие, любопытство, сознание собственного превосходства? Да, она права... Отчасти, во всяком случае. От этой мысли мне делается еще горше. Все, все во мне противится Лидиной правде. Я жажду иной правды, той, комиссаровой...

— Где... комиссар? — шепчу я.

— Болеет она, голубушка, приступ был... эпилепсии, — отвечает Настя и прибавляет поспешно: — Если тебе после госпиталя податься некуда, живи у меня. Не пожалеешь, право.

— Она и со мной может ехать, ручаюсь, что будет не хуже, — вмешивается Галина.

Спасибо, мои дорогие! Но до выписки из госпиталя еще далеко. И неужели же Мартын?..

Говорить я не могу, только благодарно киваю головой.

Молчание. Людмилы снова нет. Ее койка застлана чистым бельем и выглядит совсем нетронутой. Почему? Сегодня я не в силах с ней побеседовать. Все хорошие и правильные слова куда-то исчезли, и я больше не знаю, что ей сказать... У меня нет ни капельки и Ванюшиной силы, уверенности. Мои родители явно ошиблись, дав мне имя Лайма; Нелайма[2] должны были они меня назвать.

Осторожно, под ручку, Мамедова вводит к нам в палату девушку в длинной голубой шелковой сорочке и направляется с ней к Людмилиной койке. За ними чужая санитарка несет битком набитую, размером с чемодан, пеструю сумку.

Девушка так красива, что мы глаз от нее отвести не в силах. Такими обычно изображают ангелов: золотистые кудри, нежный румянец на щеках, фиалковые глаза.

Мамедова укладывает ее, заботливо укутывает одеялом, говорит сладеньким голосом:

— Все, что понадобится... безо всякого стеснения. Муженьку я выписала постоянный пропуск, может навещать в любой час...

Больная вяло кивает головой. Но едва Мамедова с санитаркой ушли, вскакивает и громко произносит:

— Привет, девчата! Давайте знакомиться. Я — Тамара!

Как она очаровательна! И какой жалкой, серенькой рядом с ней выглядит Лида, и даже Галина с ее прямыми, коротко подстриженными рыжеватыми волосами, с тяжелыми руками механика. О себе я и не говорю: бледная, исхудалая девчонка с темными тенями под глазами, в широкой больничной рубахе.

Галина не скрывает восхищения новой соседкой, но все же деловито осведомляется:

— Ты с какого фронта?

Это всегда наш первый и обязательный вопрос новичку, потому что и здесь, в глубоком тылу, уже выбывшие из строя, мы всеми помыслами на передовой, и сердца наши еще не откололись от родного взвода, роты, батальона, полка. С жадностью голодного ловим мы даже обрывки сведений о своих, донесенные сюда хотя бы бойцами соседних подразделений.

— Из какой части? — уточняет свой вопрос Галина.

Тамара в замешательстве.

— Из... из местного ПВО.

— Как же ты попала в нашу палату? — В голосе Галины уже звучат нотки следователя.

— Очень просто. Мой муж... Он в этом городе имеет вес...

— А какое у тебя ранение? — не отстает Галина.

— Я... заболела. Но в гинекологическом отделении нет приличных палат, — поясняет Тамара.

Вижу, как гаснет в глазах Галины огонек восхищения. Замечает это и Тамара. И начинает поспешно действовать: достает из сумки кулек с апельсинами и большую коробку конфет, потом выскакивает из постели и босиком подбегает ко мне:

— Угощайся: «Мишка на севере».

Это искушение, страшное искушение. Всю войну я не видела шоколадных конфет, а за всю жизнь, пожалуй, не больше двух апельсинов съела.

Протягиваю руку. Коробка пододвигается ко мне. И вдруг встречаюсь со взглядом Галины. В нем откровенное презрение. Галина поспешно присаживается на мою кровать, словно живой стеной отделяя меня от Тамары.

— Спасибо, таким добром на фронте объелись, — гордо заявляет она.

Тамара растерянно оборачивается к Лиде. Благосклонная улыбка докторши одновременно с первыми ответами Тамары начала таять. Она резко, словно кто-то толкнул ее руку, берется за бумажный кулек, но так же стремительно, как бы опалив пальцы, отдергивает ее. Неловкая, еще совсем не приученная к новым задачам, левая рука устало, беспомощно падает на подушку.

Но Тамара не из тех, кто легко сдается. Она выбрасывает на стол еще один козырь:

— Кто из вас, девушки, любит рукоделием заниматься? Ну, например, обвязывать платочки?