Похвала добродетели - Эльдар Бертович Гуртуев

так же аккуратно и в полную меру моих сил, как любого другого. Нам плохо работать не разрешается. Может быть, я сопротивлялся и не хотел брать. Но не идиот же я законченный, чтобы без конца торговаться с ним!

— Ты должен был ему объяснить, что это грязно и низко...

— Не злоупотребляй, Хасан, моим терпением. Лучше спроси у своего брата Магомета, который, как ты рассказывал, лучший хирург в вашем районе. Как он поступает, когда после тяжелой операции пациент, уходя здоровым домой, делает какой-то жест, который, по-твоему, называется «взяткой»?

— Не трогай моего брата! — совсем вышел из себя Хасан. — Если бы он поступил, как ты... Я бы... я бы перестал его считать своим братом.

Мурадин подошел к Хасану и, видно было, что врач тоже начал выходить из себя:

— Тебе, юнец, легко рассуждать. Едва закончив школу, ты стал зарабатывать вдвое больше меня. А я шестнадцать с половиной лет учился — кровь из носа, тружусь с утра до вечера в сильнейшем нервном напряжении, по локти в крови и... Ты там покрутил баранку — и хвост по ветру!

— Покрутил бы сам. Еще не поздно переучиться. Я, конечно, понимаю, что не все и не сразу находят свое призвание. Но лекарем должен быть человек, у которого это призвание в собственной крови.

— Возможно, я и ошибся, полагая, что врачебная деятельность — это белый халат и чистенький кабинет-приемная, — вдруг ровно стал говорить Мурадин. — Но я свое дело делаю добросовестно и не поглядывая на часы. Но слишком много умников вроде тебя, которые полагают, что работа врача — одно сплошное удовольствие и больше ничего. Навряд ли ты испытывал чувства, которые я испытывал, когда привезли ко мне молодого парня с перитонитом в безнадежной форме и он скончался у меня на глазах, прямо на операционном столе. Тебе ли это понять? И не только тебе. А умничать — все мастера, — Мурадин уже не смотрел на Хасана. Говорил как бы сам с собой, размышлял вслух.

Хасан молчал. Он, казалось, даже пожалел о том, что испортил вечер другу-доктору, с которым до сих пор было так хорошо и весело. И вот проклятая эта взятка или дар, черт бы его побрал. Может, я и в самом деле зря затеял этот скандал, думал Хасан. А окажись на месте этого больного я сам? Конечно, даров сомнительного свойства я бы не стал делать. Но... может, я еще круглый дурак и слишком сгущаю краски. Может, этот больной в порыве, может, в самом искреннем порыве, не нашел ничего, кроме как подложить этого индюка с бутылками. И все же... нечисто. А вдруг он, этот больной, снова попадет в больницу — тогда уже подход и уход за ним окажется другой...

Хасан молча накинул пиджак и вышел на улицу. Он тихо брел по аллее, уже многолюдной и шумной, и пытался проследить весь этот конфликт с самого начала. Жалко было Мурадина. Он сейчас представлял доктора с мокрым лбом и воспаленными глазами за операционным столом, где решалось, жить человеку или не жить. Он, Мурадин, стоял сгорбившись, с окровавленными руками. Да, это, пожалуй, не баранку крутить. Куда крутанул — туда машина и пошла. Вправо — вправо, влево — влево, нажал — остановил. Может, зря весь этот разговор. Может, ничего тут особенного? Подумаешь, возблагодарил его один несознательный тип... Да нет, брат. Один возблагодарил, другой. А третий — нет, не смог или знает, что это — грязно. Что тогда? А если такие подношения станут нормой жизни? Неписаным правилом? Ах, черт, что это я ломаю голову, как будто это мне решать! А кому решать?

Хасан добрел до стадиона. Ворота открыты. Зашел. Непривычная тишина для такого заведения. Хасан сел на скамейку и среди пустых трибун почувствовал себя совсем одиноким и маленьким.

Но грусть прошла. Хасан увидел, как юноша с девушкой примостились где-то там, наверху. Девушка положила голову парню на плечо, и так они сидели, глядя на желтую луну в ясном безоблачном небе. Хасан почувствовал зависть к этому парню. Но вспомнил, что такую зависть называют, кажется, белой. Белой, как платье этой девушки.

Будь здесь Галя, они с ней тоже могли сидеть здесь и вот так же молча смотреть на эту желтую и добрую луну. До утра бы сидели и молчали. Как мало надо для счастья. И как много.

А ссора с Мурадином все никак не выходила из головы. Внутренне не соглашаясь с доводами врача, он сейчас его жалел. А себя укорял. И в самом деле, имел ли он право так грубо и жестоко обходиться с товарищем, которого уважал не только как старшего по возрасту. Вспомнил и тот неприятный разговор с дядей по поводу гостеприимства. Может, я слишком прямолинеен, подумал Хасан. Жизнь-то гораздо сложнее. А может быть, я сейчас ищу какой-нибудь компромисс с собственной совестью...

Юноша и девушка уже не смотрели на луну. Насмотрелись, наверное. Они уже целовались. Ну что ж, все правильно. Чего изучать эту луну, тем более без телескопа, когда кругом теплая ночь и во всем мире они видят только друг друга и больше никого.

Хасану стало неловко: вдруг они заметят его, третьего, совершенно лишнего на этом стадионе.

Третий должен уйти, решил Хасан, и тихо поплелся в сторону общежития. По дороге вспомнил, что он и в комнате — третий.

Он еще долго бродил по начавшей пустеть аллее. А в голове то ссора с Мурадином, то снова и снова Галя.

Хасан встретил в дверях комендантшу. В другой раз и другого она немедленно стала бы отчитывать за позднее возвращение. Но Хасана только ласково спросила:

— Что грустен, Хасанчик? Зазноба, что ли, обидела?

— Да, обидела...

— А ты не волнуйся. Это они сначала так хорохорятся. А поди брось их да к другой — всю ночь подушку будут кусать. Знаю я бабий характер. Только попомни мое слово, нынешние девки — так те все больше гордых и дерзких любят. Не та сейчас романтика у любви. При всех случаях надо быть мужиком. Нежность и эту, как ее, сентиментальность не все принимают.

— Может, вы и правы... — согласился Хасан.

— А ты молод. Столько еще на твоем веку будет девок! И все разные...

— Нет, не будет! — грубоватым тоном ответил Хасан и, сухо попрощавшись, пошел в свою комнату.

Здесь было душно и надымлено. После свежего воздуха