Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

Если в таких случаях присутствовала Аня, она с укоризной говорила: «Почему вы обижаете доброго человека. Он ведь к вам всей душой». И, наклонившись ко мне, шептала на ухо: «Видишь, как он преобразился, какой стал хлебосольный, щедрый. То ли еще будет...» Нет, мы упорно стояли на своем. Мы видели и хотели видеть только то, что Ферапонтов по-прежнему дрожал за свою жизнь, при обстрелах или бомбежках жался в самый дальний угол землянки. А этого ни один разведчик не мог простить.

Перед самым концом войны Иван Иванович нечаянно уронил пенсне. Стекла разбились на мелкие кусочки. Он взглянул на нас, и вдруг мы увидели такие скорбные и молящие, такие беспомощные глаза, что никто и не подумал позлорадствовать.

— Анюту... позовите Анюту, — сдавленным голосом попросил Иван Иванович, и я не мешкая побежала к домику, где располагалась полевая почта.

Вечером мы узнали, что Аня отпросилась на пару дней, чтобы вместе с Ферапонтовым съездить в ближайший город за новыми очками: ведь человек, считай, ослеп.

Когда они вернулись, Ферапонтов носил очки в темной роговой оправе и был необыкновенно ласков со всеми. Аня, едва переступив порог разведотдела, каким-то чужим, непривычно решительным голосом сообщила:

— Мы с Иваном Ивановичем расписались. — И, повернувшись к Антонову, с нескрываемым женским торжеством протянула бумажку: — Видите?.. — Она умолкла на полуслове, увидев наши изумленные взгляды и затаенную в глазах горечь, которую вызвало ее сообщение.

Их как-то неловко поздравили, мужчины вместе с Иваном Ивановичем поспешили выйти, а Клава Громова, наш комсомольский секретарь, ставившая лейтенанта Стрельникову всем в пример на каждом собрании, с досадой обронила:

— В благотворительность вздумала играть! — И тут же не выдержала, подбежала к Ане, прижалась к ней и сквозь слезы громко зашептала: — Дурочка, ведь он противный, в отцы тебе годится. И не любишь ты его. Так зачем же?..

— Напрасно вы меня жалеете, — спокойно прервала Анна. — Вам этого не понять. У нас с ним никого на свете нет, круглые сироты. Таким в самый раз сходиться. Жить будем друг для друга...

— Ничего, Анка, ты его перевоспитаешь, у тебя твердый характер, — вмешалась я, желая ее успокоить, — посмотришь, все уладится. Иначе и быть не может, Анка. — Я еще раз повторила ее имя, чтобы прогнать свои сомнения и не затмить ее веру.

В те времена я понимала лишь одно: восторженное сердце двадцатилетней может смутить разум, здравый смысл. И что сердце это похоже на открытую книгу с чистыми еще страницами, которые жаждут одного: чтобы их заполнили неслышанными, горячими, возвышенными словами, конкретными обещаниями. Наши «мальчики» пока что этого не умели. Они жили грозным временем, все их силы без остатка забирали крупные и мелкие дела, ночные операции в ближнем и дальнем тылу противника. Эти заслуженные и все-таки еще очень наивные юнцы совсем не думали о своем завтра, не знали изысканных слов, не умели, учтиво поклонившись, поцеловать руку «даме», как это всегда при встрече с Аней делал Иван Иванович. Зато думал — находил время думать — он и поэтому сумел прибрать то, что по праву ему совсем не полагалось.

Отгремели последние залпы, и мы стали разъезжаться.

Уехали куда-то в Прикарпатье, в городок Долину, и Ферапонтовы. Я пошла их провожать. Вокзал был битком набит демобилизованными радостно возбужденными солдатами. Я взглянула на Ивана Ивановича и не узнавала его. Он стоял на перроне — стройный и крепкий, распрямив свои, как оказалось, могучие плечи, и лицо его сияло, словно именно он, Ферапонтов, лично добился победы над врагом. С головы до ног он был исполнен чувства собственной значимости, требующей к себе глубокого уважения. Ведь он возвращался домой героем: подумать только, служил в разведке! И еще один благородный поступок совершил: брал в дом голую разутую сиротку! Иван Иванович был в новом, отлично отутюженном сером костюме спортивного покроя и начищенных до блеска коричневых ботинках, на голове — велюровая шляпа. Он резко выделялся среди шумливого, подвижного серо-зеленого потока отъезжающих, как снежная вершина среди пологих холмов. На него часто оглядывались. И он принимал этот интерес к своей персоне как нечто совершенно естественное: отвечал прохожим сдержанной улыбкой, тайком наблюдал, какое впечатление это производит на Аню. Гремел военный оркестр, взлетала песня, слышались громкие возгласы, радостный говор, временами затевалась пляска. А мне было больно: словно я отправляла подругу в такой путь, откуда нет возврата...

...И вот волей случая нас занесло в этот самый городок Долину. Мы решили разыскать Аню.

* * *

Нефтяные вышки плотно подступали к дороге, прячась прямо за домами и в садах. Огромные насосы, напоминающие лошадиные головы, неустанно и равномерно качали нефть. Мне казалось, что даже вечерний воздух пахнет нефтью, что этот запах перебивает благоухание цветов, которые так щедро цвели вдоль улиц. В центре города у кинотеатра толпился народ.

— Не скажете ли адрес инженера Ферапонтова? — спросила я высокого старика, стоящего на тротуаре.

— Так то ж важна шишка, з управленья шагу не ступит, — насмешливый голос приземистого человека в светлой кепке опередил ответ старика.

Но тут же следом и старик громко произнес:

— Ферапонт, значит... Два квартала прямо, налево за углом третий дом. На Мичуринской. Да‑а! Знакомые, что ли, будете?

— Фронтовые товарищи, — пояснил Николай, мой муж.

— Да-а... — опять протянул старик. — Добре они живут: папонт, мамонт и детонт, — и он лукаво прищурил глаза.

В толпе, собравшейся вокруг нас, дружно засмеялись.

— Как? Как вы сказали? — переспросила я недоуменно.

— Папонт, мамонт и детонт, — откровенно хохотнул старик и поспешил к входу в кино.

Быстро нашли нужный дом, белый добротный особняк посреди большого фруктового сада, но в окнах не было света. Мы упорно стучали в ворота. На задворках неистово залаяли сразу две собаки. В глубине сада мелькнул огонек, и к воротам подошла женщина, закутанная в большой темный платок, но босая.

— Чего надо? — спросила она сердито. — Хозяева давно спят. Покоя не дают, шатаются всякие по ночам...

«Хороша ночь, — подумала я, — видно, в этом доме ложатся спать, как только солнце заходит и горы бросают длинную тень».

Старуха увидела нашу машину и, чтобы получше рассмотреть ее, приоткрыла ворота. Я, позабыв