Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

может сделать ничего такого, чтобы показаться хоть немного более привлекательной, чтобы понравиться Андрею Петровичу.

Но он, казалось, вовсе и не заметил халатика, наверняка даже действительно не заметил, потому что, взяв ее за плечи, словно скомандовал:

— Смотрите на меня и слушайте! Человек добрался до Луны, но никто еще не придумал такого прибора, чтобы можно было безошибочно определить: он — настоящий, она — настоящая, вот это — любовь, а то — не любовь. Вы-то сами когда-нибудь были уверены: да, я люблю его? Почему вы плачете?

— Слишком поздно я поняла, что мое сердце так и не узнало любви, что в любви надо поклоняться, но... некому было.

— Человек живет, может даже умереть, так и не осознав, что он не любил. Но достаточно одной случайной встречи, чтобы понять это. Да, к сожалению, случайной, потому что ее может и не быть... Ирма, мне кажется... — Голос Андрея Петровича стал хриплым. Он, видимо, хотел привлечь ее к себе, но вместо этого неохотно отпустил, отступил на шаг и, прислонившись спиной к зеркальной двери, продолжал: — В нашем возрасте пора уже точно знать, чего мы хотим и чего ждем друг от друга. Если человеку за пятьдесят и он встречает серьезную женщину, которая его влечет... Тогда недостаточно провести несколько ночей в одной постели, тогда должно быть что-то несравненно большее, и за это надо бороться.

— Андрей Петрович, прошу вас... Кружится голова, я больше ничего не понимаю, Наверное, нам надо все же хоть немного поспать.

И снова наступила темнота; бесконечная ночь, казалось, нарочно не спешила уступить место утру, чтобы дать Ирме время думать, гадать и мучить себя остающимися без ответа вопросами.

Игорь на фронте не был трусом. Андрей Петрович наверняка тоже нет. Игорь затем не нашел своего настоящего места и прозябал в жизни как отверженный. А у Андрея было его любимое море, и умереть он собирался в тот миг, когда его спишут на берег. И все же была у них общая слабость: они не умели отсечь, изменить что-то смело и энергично. А сама она? Сколько вынесла раненых под шквальным огнем! Сколько часов без устали простояла у операционного стола! Почему же и она, и очень многие другие живут не настоящей жизнью? Куда девались их гордость, уверенность, достоинство? Почему мы не разбиваем чашу, когда уже не капли, а поток обид переливается через край?

Ночь унесла с собой все ее взволнованные мысли и слова. Завтракая вместе, когда утреннее солнце играло в блестящих подстаканниках, они по-братски делились едой, предлагая друг другу кусочки повкуснее, Андрей Петрович рассказывал разные смешные случаи из своей морской жизни, а Ирма смеялась так, как давно уже... да она и вспомнить не могла, когда же в последний раз смеялась так самозабвенно. И ей казалось, что кольца лет одно за другим разжимаются, освобождая ее от их металлической тяжести. Потом и она попыталась блеснуть остроумием, чтобы заставить своего собеседника хотя бы улыбнуться. А незадолго до Киева, когда в разговор нечаянно ворвалось слово «война», они, словно сговорившись, разом перешли на другую тему, веселую и незначительную, и покинули вагон, все еще улыбаясь.

Но тотчас же прошлое — война — овладело ими и не выпускало все три дня, что они пробыли на украинской земле.

Сначала просто вспоминали чины, ордена, ранения, войсковые части — математику их совместного прошлого. Потом поехали на командный пункт бывшего командующего фронтом Ватутина, сохраненный с того, совсем уже далекого, времени.

Ирма и Андрей держались вместе, и никого это не удивляло: все-таки они приехали из одного города. Ни она, ни он не встретили здесь боевых друзей: то ли у тех не оказалось свободного времени, то ли так поредели ряды ветеранов. Да никто и не наблюдал за ними: нашлось немало счастливцев, обнимавшихся, целовавшихся, собиравшихся группами и вспоминавших, вспоминавших... Ирма не завидовала им, только что-то непрестанно сжимало горло; откровенно говоря, даже хорошо, что тут не оказалось никого из общих у нее с Игорем друзей, потому что тогда пришлось бы рассказывать о своей жизни, и при этом врать, ибо не было в ней ничего такого, чем можно было бы обрадовать товарищей.

Когда их группа побывала на холме подле блиндажа Ватутина, когда они поочередно прильнули к стереотрубе и увидели город во всем его гигантском размахе, с четким рисунком улиц и домов, с излучинами и островками реки совсем близко, рукой подать, и впервые поняли, как удачно было выбрано тогда именно это место, чтобы руководить битвой за город, — Ирма, Андрей, да, наверное, и все остальные впервые до конца прочувствовали, как же тяжела была битва за этот прекрасный город.

Ирма шепнула Андрею:

— Я только сейчас поняла, каким маленьким был наш батальон и какой огромной — сама война. И я, и комбат, и все другие — разве могли мы тогда знать, что совсем рядом с нами, в этом блиндаже, находился центр, всех нас объединявший и направлявший.

Автобус возвращался в город. Все ехавшие в нем почувствовали себя ближе друг другу и, охваченные общим настроением, то пели фронтовые песни, то, в знак скорби, на мгновение замолкали. И еще одно было у них общим: среди них не могло быть молодых, и возвращение к дорогам молодости пробудило в них что-то забытое, но не ушедшее и по-прежнему дорогое, что заставляло их лихо петь и не стыдиться навертывавшихся слез.

Андрею высотка эта была незнакома: когда освобождали Киев, его Днепровская флотилия базировалась в другом месте. Но и он подчинился общему настроению: после пройденного за войну пути не было ничего удивительного в том, что чувства товарищей, радостные и печальные, находили полный отклик и в его душе.

Они решили с Ирмой вечером пойти в оперу. Прочитав афишу, не сговариваясь, остановились на Моцарте.

— Люблю «Волшебную флейту».

— Я тоже. Хотя бы за арию Царицы ночи. Колоратурное сопрано моя слабость.

Никто в этом городе не знал их, никто в зрительном зале не удивлялся тому, что они сидели, держась за руки, как самые близкие люди на земле, счастливо переглядываясь и одинаково радуясь каждой удачной сцене или арии.

«Ты — мое неслучившееся настоящее!»

«Как мог я не встретить тебя раньше?»

«Тогда мне не пришлось бы оплакивать непрожитую жизнь».

«А я в чужих портах тосковал бы