Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

А потом наступили невыразимые дни после Победы. Все охмелели от счастья. И от спиртного. Потому что пили, пили, пили. За Победу. За то, что остались живы. За счастливое будущее. За мир, за вечный мир на земле...

Но за всяким праздником следуют будни, за хмелем — похмелье. И однажды Ирма и Игорь обнаружили, что деньги, полученные при демобилизации, кончились. Это было печально, но не трагично. Ирма без труда устроилась в клинику, работала на полутора, даже на двух ставках. Правда, Игорю не нравились ее круглосуточные дежурства, ночами он не мог уснуть без Ирмы. Но все это было временное: как только он устроится на работу, Ирма будет оставаться в отделении не больше других. Оказалось, однако, что это не так просто. У Игоря не было специальности, не было опыта. До войны он успел закончить два курса торгового техникума, да и то без особых успехов: просто в районном центре, где он жил, другого учебного заведения не было, а в областной город родители своего единственного сына не отпустили.

Наконец ему предложили должность заведующего складом стройматериалов — ему, капитану, бывшему командиру батальона! Каково? Он не знал, да и Ирма тогда не задумывалась — у нее просто не оставалось времени думать — над тем, что очень многие их сверстники переживали тогда одно из тяжелых последствий войны: она подняла вчерашних мальчиков и девочек на ненормальную высоту, дав им право распоряжаться сотнями жизней, возложив на них ответственность за чужие судьбы, и тем самым значительно ускорила их развитие, которое в иных условиях должно было бы проходить несравненно медленнее. Но едва лишь война окончилась, они снова стали всего лишь недоучившимися школьниками, скептически, с иронией поглядывавшими на своих старых учителей, тыловое охвостье. Потому что они ведь пережили такое и знали такое, чего их бывшим наставникам ни в жизнь не представить.

В батальоне приказам Игоря подчинялись сотни. И после этого какой-то склад с парой подчиненных? Благодарю, у меня четыре ордена, и будьте любезны считаться с ними!

Да с ним и считались; когда он все же проработал некоторое время и ревизия обнаружила недостачу, ему пришлось покрыть лишь небольшую часть ее, хотя это и пробило большую брешь в бюджете семьи Воробьевых. Игоря перевели в хозяйственный магазин: поняли, что в послевоенных условиях, когда процветала спекуляция, матерым жуликам ничего не стоило обвести вокруг пальца такого неопытного работника, как Игорь.

Потом был еще один магазин. Затем — предложение пойти на учебу. И другие предложения. Учиться он не захотел: стыдно показалось сидеть за одной партой с сопляками; ни на одной работе он долго не задерживался. И его никто не упрекал, его считали хорошим человеком. Да он и был хорошим: ни на кого не кричал, никому сознательно не делал зла. Однако он давно перестал быть тем комбатом, который знал, чего хочет и что должен делать, умел отдавать толковые приказы и строго проверять их выполнение.

Ирме приходилось выслушивать его жалобы — на несправедливое отношение, на то, что тыловые крысы начинают обгонять фронтовиков. И оказалось достаточно непродолжительных наблюдений, чтобы понять: Игорь пьет, пьет систематически, каждый день, и в одиночестве. Приходя с работы, он ныл и жаловался, но речь его при этом была еще членораздельной, а за ужином он сидел уже с неподвижными, остекленевшими глазами, неохотно ковырял вилкой еду и молчал. В уголках шкафа, под ванной, в диванном ящике, в самых неожиданных местах Ирма стала находить пустые бутылки, пыталась проследить, где же и когда он успевает напиться. Однажды Игорь зашел в туалет и минут через пятнадцать вышел оттуда заплетающимися шагами. Тогда она впервые сказала: «Довольно. Либо бросай пить, либо...» Он словно не расслышал ее слов. Она решила объясниться с ним назавтра, с самого утра.

— Не мели чепухи, я не пью.

— Если хочешь выпить рюмку, пожалуйста, за столом, со мной.

— Не принимай меня за алкоголика.

Спал Игорь беспокойно. Это был даже не сон, а бредовое забытье. Лишь под утро он успокаивался и затихал. А до того непрестанно вертелся, размахивал руками, бормотал, даже выкрикивал команды. Ирме тоже было трудно уснуть рядом с ним, однако другого места не было — Воробьевы занимали одну комнатку с кухней, и диван был у них всего один. Ночные дежурства в больнице порой казались ей настоящим избавлением. Говорят, человек привыкает ко всему, даже к беспокойному соседу. Ирма научилась засыпать: усталость брала верх. Но однажды ночью ее разбудило, просто вырвало из сна что-то совершенно необычное: Игорь смеялся во сне, смеялся счастливо, светло — такого смеха она давно у него не слышала. Не выдержав, она включила свет: очень захотелось увидеть, как выглядит он, так самозабвенно, по-мальчишески смеющийся. Лицо Игоря было светлым, казалось обновленным, проясненным, мужественным. Она смотрела на его спокойные, ясные черты и знала, что стоит ей разбудить его лишь легким прикосновением — и лицо, на которое было так приятно смотреть, исчезнет, канет в небытие. Но очень уж хотелось Ирме узнать, чему он смеется, а утром Игорь вряд ли смог бы припомнить свой сон.

Он проснулся неохотно, не как обычно — от первого прикосновения Ирмы. Казалось, ему жаль было расставаться с тем миром, по которому он только что бродил во сне.

— Чему ты смеялся? — настойчиво спросила Ирма.

— Так... Хорошо было... Ребята из батальона... Помнишь... Когда привели того придурка немца. А старшина сыграл с ним шутку... — Игорь снова засмеялся. — Эх, как здорово было, Ирма, — он словно клещами сжал ее плечо, — как я был тогда счастлив! Мой батальон...

То, что говорил Игорь, было ужасно. Вокруг люди радовались миру. Терпеливо переживали послевоенные трудности. Она сама, тяжело переносившая первую беременность — мучила тошнота, распухали ноги, — все же ходила на работу, терпеливо подавала хирургам инструменты, успокаивала больных, стояла в очередях за продуктами, а по вечерам считала и пересчитывала, чтобы свести концы с концами. Но ни разу ей и в голову не пришло, что она несчастлива, что тогда, на войне, в батальоне, было лучше. Конечно, и она во сне видела и слышала фронт, это было неизбежно: грохот войны въелся в сознание, наверное, до конца жизни; но сон — одно, а жизнь, реальность — это другое.

— Я хочу, чтобы тебе было хорошо не только во сне, — сказала