Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

интимной и общей. Чебыкин шел навстречу девушке сотый раз и мысленно готовил длинную витиеватую фразу. На площадке, свободной от деревянного навеса, хорошенькое личико, освещенное золотисто-розовыми лучами, казалось теплым, печальным и нежным, и каждый раз, когда Чебыкин наконец решался подойти и заговорить, девушка по-прежнему потупляла глаза, а плечи, закутанные в пуховый платок, как будто отодвигались с испугом.

Чебыкин шел дальше и размышлял: «Вследствие неопределенности отношений, требующих более внимательного исследования, и принимая в соображение могущее возникнуть недоразумение, следует отнестись к данному вопросу с надлежащей осторожностью».

И он снова принимался обдумывать длинное, витиеватое вступление, которое в конце концов оказывалось запоздавшим. Девушка, измученная ходьбою, опускалась на первую попавшуюся скамейку, а к ней подсаживался багажный кассир или помощник начальника станции, а чаще всего телеграфист. И, видя их вместе, Чебыкин чувствовал минутный холодок утраты, а затем ему казалось, что он презирает и девушку, и телеграфиста.

Гуляя по платформе, он намеренно не доходил нескольких шагов до их скамейки, круто поворачивал назад, громко стучал тростью и, затягиваясь папиросой, небрежно пускал колечки дыма. И потом, когда молодая парочка поднималась, чтобы пройтись немного на прощанье, Чебыкин видел, что дочь буфетчика бросала на него укоризненные взгляды и, как бы нарочно выждав его приближение, говорила телеграфисту, освобождая из-под платка пухлую, беленькую ручку:

— Спокойной ночи, до завтра! Смотрите же, выходите из вашей клетки пораньше... Хорошо?

И в ее деланно-протяжном голосе слышалась та же скрытая, обращенная к Чебыкину укоризна.

Останавливалось несколько поездов, один за другим приходивших из Павловска, выбрасывавших часть говорливой толпы. Казалось, что какой-то аккорд из шелеста шелка, стука высоких каблучков, звяканья шпор, чувственно-кокетливых ноток смеха удаляется и тает в воздухе вместе с ароматом острых, смешанных духов. В вагонах стоял полумрак — теплый, густой и сонный, и поезд, на минуту заслонявший слепую пустоту полотна, делал платформу странно уютной и тоже сонной, а когда трогался с места, то колеса начинали осторожно выстукивать какую-то колыбельную песню.

Перед тем как идти домой, Чебыкин иногда заглядывал в буфет, чтобы выпить полбутылки пива. В пустынной и душной зале, на длинных столах по-прежнему скучали растопыренные листья пальм вместе с никогда не зажигаемыми свечами в канделябрах, и даже свет электрических лампочек казался скучающим и напрасным.

Чебыкин выходил на платформу. Неприятный росистый холодок пронизывал его тонкий костюм, и, невольно ускоряя шаги, он переходил через рельсы.

Березы, липы и сосны тревожно вздрагивали во сне, и ночь дремала с открытыми глазами, не смея сомкнуть их, а золотистые, розовые и голубые виденья не давали ей ни на минуту забыться. Кто-то невидимый и строгий бродил между холодными стволами деревьев, залегал в траве и глядел из окон на улицу.

И Чебыкин шел домой так поспешно, что опережал свои усталые, витиеватые мысли.

IV

В то лето, когда был достроен новый вокзал с двумя длиннейшими платформами и туннелем и это совпало с открывшимися на месяц скачками, Царское Село, идиллически тихое, вдруг сделалось необычно шумным, а местность, прилегавшая к вокзалу и ипподрому, переполнилась дачниками.

Однажды вечером, приехав домой со службы, Чебыкин заметил в большом саду, отделенном от его палисадника деревянным частоколом и принадлежавшем не занятой до сих пор даче, тревожные признаки перемены. К террасе было прислонено несколько велосипедов, по дорожкам валялись разбросанные крокетные молотки, а в нижнем этаже дачи были широко распахнуты окна, причем внутри слышались голоса и стук передвигаемой мебели. Недалеко от террасы, среди деревьев, на желтой скамейке сидел студент в темно-серой тужурке, внимательно перелистывавший книгу и поминутно наклонявшийся к ней глазами в круглых никелированных очках. Эти очки и рыжая окладистая борода делали студента слегка старообразным и притом похожим на англичанина или немца. Всмотревшись в кучку велосипедов, Чебыкин различил, что их четыре и что два из них низенькие, дамские.

В непонятной тревоге Чебыкин принялся за обед. Проглотив несколько ложек супу, он выжидательно посмотрел на мать, но старушка, хлопотавшая у стола, не заметила его взгляда. Чебыкин отставил тарелку, помолчал еще немного и сказал:

— Вследствие нахождения в саду постороннего студента, а также и разнообразных предметов, как, например, велосипеды и крокетные молотки, я полагал бы, что дача сдана кому-либо на лето?

— Совершенная правда, Модестушка, — отвечала мать, — слава Богу, переехали благополучно, вещей сколько понавезли, корзин... Барышни, видно, модницы. Да и люди-то хорошие, образованные. Папаша, говорят, адмирал, две дочки одна другой краше, да сынок — гимназист, и еще студент, родственник, что ли, репетитор. Барышни, как ангелы, одна такая разбитная да хохотушка, а другая серьезная. Та, которая серьезная, все больше со студентом ученые разговоры разговаривает. А мамаши, слышно, что нет, сиротки барышни-то.

— Ввиду изложенного, — сказал Чебыкин, придвигая горшок с гречневой кашей, — придется ходить на вокзал не через их сад, а в другую калитку, так как первое было бы теперь неудобно.

Пообедав торопливее обыкновенного, Чебыкин долго завязывал и расправлял перед зеркалом свой лучший батистовый галстук с белыми подковками по ярко-розовому фону. Потом взял фуражку, трость и вышел в палисадник.

В соседнем саду, на скамейке, по бокам от студента сидели две барышни, громко смеялись, теребили его за рукава и старались вырвать у него книгу. Студент хмурился, потрясал рыжей бородой и кричал:

— Послушайте, ведь это же ни на что не похоже! Надо уважать личность.

— Ах, как страшно! Личность! Ха-ха-ха! — смеялась брюнетка с яркими, точно накрашенными губами и прической гейши. — У-y! Личность, личность!

Другая девушка, с волосами тоном светлее и менее пышной прической, перестала дергать студента за рукав и сказала:

— В самом деле, Сашенька, если Ипполит Максимович действительно не хочет... Если ему интереснее книжка, — обиженно добавила она.

— Интереснее или не интереснее — это его дело, но он все равно должен с нами ехать, должен и должен!