Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

как злое чудовище, причинившее мне неизмеримые муки. Я не думал о самоубийстве, о смерти. Все «обыкновенные» человеческие решения недолго уживались в моем уме. Я вспоминал слова Ванды, и все, что я ни придумывал, казалось мне оскорбительным для нее. Умереть! Да я оскорблю ее этой «пошлостью»... «Но так и нужно — назло, назло», — твердил я сам себе минутами.

Как видишь, я остался жив.

За день до ее свадьбы я, передав ей с тобою свое нелепое пожелание, бежал без оглядки из А. Я скитался по Италии, по Алжиру, нелегкая занесла меня в Египет. И только там, в эти безлунные таинственные ночи, под шатром мистического неба, у подножия пирамид, я оценил Ванду. Мне казалось, я понял ее неудовлетворимые порывы и в то же время я примирился с мыслью, что для меня Ванда навсегда потеряна.

Это было тогда, два года тому назад... Теперь, мой друг, случайно разбередив старую рану, я испытываю только одно бешенство... Возвращаюсь к своей просьбе. Ты поедешь к Ванде и скажешь, непременно скажешь ей в глаза следующее.

«Рыцарь белых цветов» пережил давно позабытое мгновение. Он пережил то, что не повторится. И он решил, что он любит ужаснейшую, безумнейшую, ненавистнейшую из женщин. Но он останется верен себе и ей — никогда, никогда ни одной встречи! Всю свою жизнь, во всякой обстановке, среди «забот и треволнений», в объятиях других женщин, он будет носить в себе и видеть впереди себя недосягаемый и ненавистный образ, но ни на мгновенье он не обманется, не поверит ему. Так и скажи ей! Это ложь, это истерия, извращение чувственности, все что угодно, но не особая «форма любви». «Рыцарь белых цветов» желает здравствовать выходцу из «другого мира», нянчащему полдюжины детишек и в свободную минуту штопающему мужнины чулки. Ложь, тысячу раз. Все ложь! Белые цветы налгали! Жасмины налгали! И бедный рыцарь поддался этой лжи; он не сумел взять то, что ему принадлежало по праву, и глубоко раскаивается в этом. Вот и все, дружище! Вся цель твоей поездки в этом. Да, да, скажи ей, что я раскаиваюсь, рву на себе волосы от досады... Я был размазней, я прозевал счастливое мгновение.

Больше ничего, мой друг! Потом, если у тебя останется время и лишняя четвертная в кошельке, ты даже можешь заехать ко мне в Питер и сам, лично, не прибегая к мертвым строкам, рассказать мне, что отразилось на ее лице.

А славно она тебя выпроводит за дверь — воображаю! Ну-ка, любитель оригинальных приключений, собирайся, брат, в путь-дорогу! Никаких отговорок.

НИЧЕГО НЕ БЫЛО

I

Одинцов с шумом распахнул дверь в 39-й номер «Биржевой гостиницы» и в густых клубах табачного дыма увидал знакомую компанию. И с того момента, как он переступил порог, — он хорошо это запомнил, — вместе с запахом кахетинского вина, шашлыка и пива, говором подгулявших приятелей и стонущими звуками фисгармонии, его охватил порыв радостножуткого смешанного чувства.

В не изменявшем ему весь последний месяц ощущении тупой житейской скуки, осложненной каким-то навязчивым анализом окружающего «под углом», вдруг зазвучала нотка товарищеской приязни, слегка повышенной, но искренней беззаботности. Ожидание разгула с неведомой, щекочущей нервы перспективой точно приподняло Одинцова, втолкнуло в распахнутую дверь, и он, сразу впадая в общий тон, закричал с утрированною развязностью:

— Привет честному кумпансгву! Привет безнравственному имениннику, бездельнику и пьянице Володьке!

Виновник торжества, земский начальник Бабичев, сидевший с фисгармонией и с картинным изгибом рук игравший марш Буланже, бросился ему навстречу.

— Госпожа судебная палата дорого заплатит за свои слова, — закричал он, целуя Одинцова в обе щеки. — Налить ей за это по второй инстанции!

И, пока Одинцов переходил из объятий в объятия, встречаясь с разнеженными, влажными взорами друзей, Бабичев налил две большие рюмки коньяку и, держа их в обеих руках, торжественно подступил к Одинцову.

— А вот это по первой инстанции, — говорил он, почти насильно вливая коньяк в рот Одинцову, — а это, брат, по второй!

Одинцов опоздал, и завтрак был в полном разгаре, бутылки наполовину выпиты, блюда с шашлыком опустошены. Посреди стола возвышалась большая ваза с толченым льдом, наполнявшим также стаканы с торчащими из них изогнутыми стеклянными трубками. В промежутках толченого льда желтел и золотился херес.

Ошеломленный двумя рюмками коньяку, но еще совершенно трезвый, Одинцов сидел за столом, тянул из стеклянной трубки холодную влагу и, приходя в себя, всматривался и слушал.

Именинник Бабичев, по-прежнему выворачивая руки, играл марш Буланже и с увлечением напевал какие-то нелепые слова:

Гвардейца при-ве-ла С собой моя се-сгра, Дочь опиралась горячо На кирасирское плечо...

Народу было немного — кроме Одинцова и Бабичева, всего трое: студент-технолог Гросс, молодой военный инженер Жуков и начальник судоходной дистанции, пожилой моряк Китнер. Но все они были без сюртуков, сидели, развалившись в красивых позах, громко говорили, стучали стаканами, и у Одинцова сначала получилось обманчивое впечатление, будто компания гораздо больше. Пожилой моряк обнимал за плечи студента, а перед ними стоял Жуков. Молодой инженер, с торчавшим из-за жилета широким военным галстуком, быстро жестикулировал и показывал на картах замысловатый фокус. Маленькие черные глазки Жукова лукаво смеялись на неподвижном, тщательно выбритом лице, а быстро мелькавшие пальцы с необычайной ловкостью тасовали и подтасовывали колоду. Потом инженер жонглировал бокалами и тростью, завязывал салфетку в «волшебный узел» и все время приговаривал с интонацией заправского фокусника:

— Алле пассе! Алле