Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

целой розеткой жасминов в петличке. Это были ее любимые цветы, они постоянно наполняли ее карманы, и по ее шутливой просьбе — сделаться рыцарем ее цветов — я купил себе в оранжерее целое благоухающее дерево. Я подошел почти в упор к Ванде и тихонько назвал ее:

— Ванда!

Она мгновенно подняла взор. И я увидел, как она мгновенно перешла от глубочайшей задумчивости к своему обычному экзальтированному оживлению.

— Знаете, — торопливо заговорила она, — знаете, о чем я сейчас думала?

— Конечно, нет, разве можно угадать, о чем думает женщина, — ответил я банальной фразой.

— Я думала, я думала, — продолжала Ванда, беря мою руку и крепко, почти до боли, сжимая мои пальцы, — я думала, что если ты сейчас подойдешь ко мне, если ты будешь первым, кого я увижу, подняв глаза, то я никогда не буду твоею...

Боже мой! Я уже привык ко всяким эксцентричностям со стороны Ванды, но этого я и ожидать не мог. Главное, дружище, до этой встречи между нами не было и намека на объяснение в любви. Было кокетство, маленькая игра, откровенные излияния, но до признаний не доходило. Я с жадностью наблюдал новое для меня, необычайное существо, я уже почти увлекался Вандой, но еще ни в чем не отдавал себе отчета. Беседы наши о чувствах и о прочем были так неистощимы, так полны новизны, неожиданностей, парадоксов, что некогда было думать о личном. Вот почему меня ошеломили ее слова, это обращение на «ты» и это категорическое заявление, от которого у меня подкосились колени.

Между тем Ванда продолжала, глядя на мое удивленное лицо:

— Да, да, бледнейте, падайте скорее в обморок... Я не буду твоею никогда в жизни потому, что я люблю тебя. Я пришла к этому сегодня ночью. Я все расскажу тебе, но прежде всего, Андрей Игнатьевич, не притворяйтесь сумасшедшим.

Я едва выговорил:

— Ванда! Уйдемте на Волгу, там будет удобнее объясниться.

И мы ушли. Она сама почти увлекла меня за собою. Она шла со мною под руку, почти лежала на моем плече, и я слышал ее тонкий щебечущий голос:

— Скажи, скажи! Ты не ожидал этого? Ты очень удивлен? У тебя сильно бьется сердце? — забрасывала она меня вопросами и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Я люблю, люблю тебя, но мы должны расстаться. Я не хочу любить тебя, как любили до нас веками и как любят каждый день. Я хочу умереть от любви, но для этого я не должна тебя видеть. Я хочу оторвать тебя от своего сердца с кровью... Молчи, молчи, я не дам тебе говорить. Не удивляйся ничему. Ты меня знаешь, ты меня понял. Я ни с кем не позволила бы такого сумасшествия. Но ты другой. Я знаю, есть люди, которым можно сразу, без уговора, открыть всю душу, всю правду... И я нашла такого человека в тебе. Слушай, слушай...

Чего-чего не наговорила Ванда — это была целая исповедь гордого, изломанного, но глубоко чувствующего сердца. Я был очарован, у меня кружилась голова. В эти минуты я был влюблен, я поклонялся Ванде. Мы дошли до набережной, до порта и сели на скамейку в глубине уединенной аллеи.

— Ванда! — почти кричал я. — Ради Бога, дайте мне хоть одно слово. Я не могу так, выслушайте и вы меня.

Она зажимала мне рот руками. Я ловил и целовал эти руки, а она шутливо била меня ими по лицу.

— Ванда! — кричал я в самозабвении. — Я на седьмом небе... да это рай земной... Я пойду за тобою! Мы не разлучимся всю жизнь!

— Жизнь — мгновенье, — смеялась Ванда, и в ее голосе слышались слезы, — ты говоришь: всю жизнь, нет, это скучно... Хочешь, до завтра, до завтрашнего рассвета? Увези меня куда-нибудь, а утром мы умрем вместе. Хочешь? — говорила она уже каким-то глухим голосом, близко-близко придвинув ко мне свое бледнеющее и слегка искаженное лицо. — Умереть! — продолжала она каким-то загробным тоном. — Умереть! Могильный холод! Мертвец с оскаленными зубами! О-о!

Я весь похолодел, я не понимал, шутит она или нет. Ванда угадала мои мысли.

— Нет, нет — это было бы такою же пошлостью, как и первое. Всю жизнь или один день делать пошлости, делать то, что все... Я не хочу повторять с тобою старых форм, а кто может дать нам новые?

— Но, Ванда, — возразил я, — если ты хочешь жить, ты неизбежно повторишь пережитое... Ты родилась от людей, а не от духов.

— Нет, я — дух! Я выходец из другого мира, — щебетала она и смеялась, — улетим с тобою на небо, хочешь? Нет, нет, ни одного поцелуя! Никогда, — прозвучало над моим ухом, и она выскользнула из моих рук.

Она уже была далеко от меня, манила меня за собою зонтиком. Я почти побежал за нею. Мы долго ходили по набережной. Уже давно спустился вечер, зажглись бесчисленные огни на рейде. Была та странная тишина, в которой чувствуются немые призывы и знойное дыхание уснувшего и утомленного любовью дня. Мы ходили долго-долго. Я без конца целовал ее руки — это мне разрешалось, — а Ванда без конца повторяла:

— Рыцарь белых цветов! Рыцарь белых цветов...

Мы ходили до поздней ночи, и потом, прощаясь со мной у калитки своего дома, Ванда говорила мне уже другим, спокойным и совершенно серьезным голосом:

— Помни, этот вечер решил мою судьбу. Это моя лебединая песня. С завтрашнего дня я буду такой, как все. Но...

Она остановилась. Она смотрела на меня бездонными глазами, которые казались неестественно большими в темноте. И взгляд этих прекрасных глаз был бесконечно холоден. Потом она продолжала тише, каким-то пророческим шепотом: