Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

Это все относилось уже к моему «начальнику».

Неуклюжий командир «стрекозы» — добрый, видимо, парень — бросил мне бог весть откуда взявшиеся, вполне еще приличные шлем и брезентовую куртку на стеганой подкладке. Я поблагодарила. Он же, придав лицу начальственно-строгое выражение, спросил:

— Задача ясна?

— Ясна, товарищ... Паулис.

Он ловко взобрался в самолет, а мне, пока я залезала в кабину, невольно пришла на ум сказка о корове, которую втаскивали на крышу хлева, чтобы накормить выросшей там травой. И как этот здоровенный Паулис чувствует себя в такой щели, если даже мне не повернуться? Пополам он, что ли, сложился, как перочинный ножик?

— Разговаривать через СПУ, и только в чрезвычайных случаях!

Тук-тук-тук — ровно забилось сердце «стрекозы». Днем и ночью слышит фронт удары этого сердца, встречая и провожая с улыбкой: мал золотник, да дорог.

Полет показался даже приятным. Мы поднимались все выше и выше. Ельник темнел где-то внизу, а крупные и чистые августовские звезды были, казалось, совсем рядом.

Выше. Еще выше. Начали мерзнуть ноги. Да, с сандалетами придется расстаться: девичья обувь не для капитана авиации. Обо всем Паулис позаботился, только вот про обувь забыл. Сам-то он в унтах...

Внизу мелькнул огонек, робкий луч света скользнул по верхушкам деревьев. И вдруг наступила такая тишина, такая необыкновенная тишина, что показалось — нет вовсе никакой войны, просто кто-то подбросил высоко в воздух на волшебных качелях девчонку, захмелевшую от лесных и луговых запахов. И в мире остались только два человека и качели...

Тишина. Значит, Паулис выключил мотор, и, пока самолет, планируя, будет снижаться, мой черед работать. Жаль тишины, но придется ее нарушить.

Грянула бойкая «Лили Марлен». Я прибавила громкости, и музыка заполнила все небо, всю землю... Эй, фрицы, сонные мухи, прислушайтесь! Это другая «Лили Марлен», писатель-антифашист написал новые слова, и они зовут вас домой!

Песня кончилась. Внизу — тьма и безмолвие.

«Немецкие солдаты и офицеры! Кончайте ненужное кровопролитие! Сдавайтесь в плен!.. Мы гарантируем... Эта листовка служит пропуском...»

Вспышка. Еще и еще. Мой голос затерялся в сплошной трескотне выстрелов и взрывов. На земле бесновались потревоженные гады. Вот теперь стала видна передовая — как кривая улочка в рекламных огнях. Что-то ударило в крыло, машина стала заваливаться на левый бок. Одновременно по обе стороны ее протянулись нити сверкающих бус — красивые, но чертовски опасные трассирующие пули. На миг ослепила ракета. Смотреть вниз расхотелось.

При свете повисшего «фонаря» я увидела широкую спину Паулиса, голову в коричневом шлеме, плечи в постоянном движении. Самолет скользил, прыгал, раскачивался и опять скользил.

Наконец заработал мотор. Ой, а листовки? Забыла... Схватила пачку, швырнула за борт. В последний раз глянула вниз: листовки опускались крохотными парашютиками. Пулемет извергал непрерывную цветную струю. Какая отличная цель! Но на этот раз я — агитатор и должна разить врага силой слова, а не оружия.

Когда мы благополучно приземлились, Паулис все же сказал:

— Жаль, что не захватили бомбочку. Она стоит больше, чем вся твоя музыка!

На следующий день пришлось чинить «стрекозе» крыло: в нескольких местах пострадала обшивка, была и дыра поосновательнее. Паулис со мной не разговаривал, словно я была во всем виновата. А мне очень хотелось доказать, что вся ночная кутерьма не зря. Чуть ли не каждые полчаса бегала я в штаб звонить своему начальству. Нет, пока ни один добровольно не сдался. Но ведь все еще впереди! Пленные будут. И скажут: «Голос с неба убедил нас...» Я в это верила. А Паулис — нет.

Ночью мы полетели опять, только на другом участке. На этот раз Эрнст Буш пел «Болотных солдат», а я говорила о немецких матерях и женах, детях и невестах, что ждут своих любимых с Восточного фронта. «Кончайте войну, и вы целыми и невредимыми вернетесь к родному очагу!» И опять слова тонули в вихре огня.

Механик, словно искусный хирург, лечил самолет. А Паулис даже не смотрел в мою сторону.

Музыка. Текст. Листовки. Обстрел. Еще ночь, другая... Сколько протянет «стрекоза»? А мы сами? Стоит ли продолжать?

Сто́ит. Каждый фриц, чья вера зашаталась, означает приближение конца войны хоть на секунду. А это уже много.

Правда, Паулис думал иначе:

— Что Горький говорил, слышала? Если враг не сдается, его уничтожают. А я военный летчик. Нет, без бомбы больше ни шагу.

Тем вечером мы готовились лететь в те же места, где были в первый свой вылет. «Стрекоза» с подвешенным под брюшком черным предметом выглядела непривычно. Паулис с неожиданной ласковостью наставлял:

— Если тебя это... мутить станет, дыши глубже. А если почувствуешь, что сыплемся вниз, — вытяни руки и ноги, напряги мускулы до предела: меньше костей поломаешь.

— Благодарю за такое внимание к моей особе!

— А главное: как скажу «давай!» — дерни за шарик бомбосбрасывателя...

Старые знакомцы нас не ждали, и популярная солдатская песенка прозвучала в полной тишине. А теперь, господа любители музыки, послушайте правду о войне. Ах, не нравится? Хотите заглушить стрельбой?..

Взрывная волна швыряла нас вверх и толкала вниз. Господи боже мой, хотя я тебя так и не увидела, болтаясь целую неделю по небу, все-таки сделай так, чтобы мы не грохнулись! Или ты не всемогущ? Нет, наверное, не тебя молить надо, а Паулиса...

«Стрекоза» утомленно прильнула к зеленому лужку. Но мы не спешили вылезать. Повернувшись ко мне, Паулис с гордостью сказал:

— Капут тому пулемету. Со всем расчетом.

— Война окончится на мгновение раньше...

...А добровольных перебежчиков все не было.

Начальство и мы с Паулисом собрались в штабной землянке. Что дальше?

— Пустая затея, — сказал Паулис.

— На нашем участке бои поутихли. Немцы позабирались в блиндажи, — объяснил майор. — Видимо, часть по ночам крепко спит, других разгоняют офицеры и часовые, листовки уничтожаются... Надо бы попробовать днем.

— Ну уж нет. Ночной бомбардировщик при свете не летун, — сердито возразил Паулис.

— И все же попробовать надо. И подготовить другие тексты. С точным адресом.

Немцы аккуратны. В одни и те же часы обстреливают наши позиции, принимаются за еду, играют на губной гармошке. Их распорядок известен и нам. И мы являемся в гости прямо к завтраку.

Утро выдалось