Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

странно улыбнулся, выругал себя и пошел по коридору.

Дверь в комнату хозяйки была закрыта. Он тихо постучал и сейчас же услышал:

— Войдите.

Ольга Ивановна сидела у стола в глубоком кресле. Бронзовая лампа с нарядным шелковым абажуром зеленовато-золотистого цвета бросала тень на верхнюю половину ее лица, а нижняя — с яркими и выпуклыми губами, красиво закругленным подбородком — была сильно освещена. Ольга Ивановна сказала:

— Ну, здравствуйте, Николай Петрович! Как вы устроились?

Денисов сел напротив и отвечал:

— Что же мне было устраивать? Переехал, и все тут.

Хозяйка что-то вышивала гладью. Денисов стал говорить о своей тоске на старой квартире, об одиночестве, желании забыться и спасительном решении жить вместе с Хачатрянцем. Она медленно подняла на него свои темные глаза и перестала работать.

— Вы тосковали? Скучали? Это в Петербурге? По ком же?

— По всему, — сказал Денисов, — по семье, по городу, природе, друзьям...

— И еще, наверное, по «ней»? Не скрывайте.

Видно было, что она сдерживает улыбку. На ее щеках появились две ямочки. Денисову сделалось неприятно, но он спокойно отвечал:

— Может быть, и по ней.

— А какой, должно быть, чудак ваш приятель, — немного погодя сказала Ольга Ивановна. — Он переехал за час перед вами. Вбежал с лампой в руках и пением какого-то марша на своем комичном языке. Затопал ногами по коридору, что-то недолго возился в комнате, а потом влетел ко мне, сказал «здрасти» (она передразнила Хачатрянца), взглянул поверх очков и объявил, что ночевать не будет дома и вернется утром... Посуетился на одном месте и убежал как угорелый.

— Это он к Будагову, — сказал Денисов.

— А кто такой Будагов?

— Это мой хороший друг, они занимаются вместе.

— A-а... ваш друг, — задумчиво произнесла она и потом прибавила: — А легко сделаться вашим другом?

«Зачем она это спрашивает?» — мелькнуло в голове у Денисова, и неприятное чувство снова шевельнулось в груди. Он просто сказал:

— Спросите у моих друзей.

Она засмеялась. Студент увидел великолепные, ослепительной белизны зубы. Канарейки, висевшие в клетке у окна, проснулись и слабо чирикнули — сначала одна, потом другая. Ольга Ивановна положила работу на стол. Вера внесла маленький самовар, потом поднос со стаканом и чашкой. Денисов вопросительно поглядел на стакан. Хозяйка поймала его взгляд:

— Мы будем пить чай вместе? Не правда ли? — спросила она.

Студент чувствовал, как ему становится хорошо и приятно в этой уютной полуосвещенной комнате. От самовара поднимался пар и легким облачком тянулся к потолку. Ольга Ивановна перемывала посуду, звеня ложечками. Денисов встал и прошелся по комнате. Потом сел и заговорил мягко и спокойно:

— Если бы вы знали, как мне нравится ваша обстановка, Ольга Ивановна, — сколько у вас тут тихой и хорошей поэзии.

— Неуже-е-ли? — протянула она.

— Да, — продолжал он, — настоящая идиллия: эти канарейки, абажур, этот самовар, ваша работа.

— И я, — с улыбкой докончила Ольга Ивановна.

Денисов немного смутился и сказал:

— Да, если хотите, — и вы.

— Нет, вы ошибаетесь, — серьезным и загадочным тоном произнесла она, — вот познакомитесь покороче, перемените мнение... Я очень дурная, очень злая.

— Ну, это еще не беда, — пошутил Денисов, — лишь бы эта злость была красива.

— Ах, какой вы!.. — погрозила она и подвинула к нему стакан.

— Вот что, Ольга Ивановна, — медленно отпивая чай, сказал Денисов, — мне хотелось бы с самого начала предложить вам... с места в карьер... возможно простые и дружеские отношения. Вы молоды, должно быть, недавно кончили курс... мы, следовательно, товарищи.

Ольга Ивановна сделала строгое лицо и проговорила:

— Однако вы поспешны, милостивый государь! Что вы хотите этим сказать? Я уже деятель на пользу человечества... я старше вас, а вы совсем маленький мальчик... Извольте быть почтительней!

Оба рассмеялись, и Денисов сказал:

— Ну, это положим... сколько вам лет?

— А как вы думаете?

— Лет двадцать, самое большее.

— Не угадали.

— Сколько же?

— Подумайте.

Студент пристально посмотрел на хозяйку. На ней было черное платье, оттенявшее матовую белизну ее лица, красиво облегавшее плечи и грудь. Ее щеки были свежи и румяны. Пышные волосы, только слегка завитые, делали ее похожей на подростка. «Сколько же, — думал Денисов, — неужели меньше?»

— Девятнадцать?

— Нет.

— Восемнадцать?

— Господи! Да вы меня совсем молодите, скажите прямо: десять... Нет-с, коллега, мне целых двадцать шесть.

— Неужели? — вырвалось у него.

— Правда, старуха?

— Что вы? Да я вам, ей-богу, на десять лет меньше дам. Вы, должно быть, очень счастливы, если выглядите такой моложавой — вас совсем не старит жизнь...

— Да, я очень счастлива! — резко сказала она.

Денисова изумил этот тон. Ему послышалась даже нотка горечи в ее словах.

— Да, меня не старит жизнь, — задумчиво продолжала она, и у нее странно заблестели глаза.

Ему почему-то сделалось неловко. Он спросил:

— У вас есть родные?