Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

главе стола в кают-компании. Вместо приветствия он сказал:

— Могу вас обрадовать. Мы сойдем на берег и съездим к памятнику павшим на войне.

— Думаете — отец?.. — чуть слышно спросила она.

— Нет. Это английский десант сорокового года. В тот раз их сбросили в море. Немцы воспользовались прекрасными французскими дотами, что сохранились и по сей день.

За правым бортом, недалеко, простирался высокий берег; в утреннем свете он казался серым, с пятнами песочного цвета.

— А может быть, хотите сегодня съездить с кем-нибудь другим? С чифом, например, или с «дедом»?

— Глупый вопрос, — рассердилась Ивета. — Если так, я вообще не поеду.

— Вы интересовались, — усмехнулся Берзиньш, — почему я одинок. Надеюсь, вы ответите мне на тот же вопрос. Не приходится ли и вам за одну ошибку молодости расплачиваться всей жизнью?

— Зато я пользуюсь полной свободой.

— От чего же, в конце концов, вы свободны? И не является ли свобода понятием относительным?

— До вчерашнего вечера меня совершенно устраивало то, что у меня есть.

— Знаете, а мне после сорока стало тяжелей, беспокойнее. Что будет дальше? Старость не за горами. И ревматизм донимает.

— Значит, надо искать сиделку.

— Сарказм — не для вас. Вы не такая.

— Какая?

— Простите, но та роль, что вы играете, называется по-разному: синий чулок, старая дева, а грубее — сушеная вобла. Однако вчера я видел вас... живой. Что такое летаргический сон? Человек спит до определенного момента. Как спящая красавица. Вот и вы спите. Смею ли спросить: давно?

— Теперь вы взялись играть роль социолога? Или, может быть, простачка?

— У меня много подчиненных, приходится быть психологом.

Это был не разговор. Диспут, словесная дуэль. Ни к чему она привести не могла. Они понимали это. И Берзиньш не захотел продолжать ее.

Дюнкерк. Новый город на разоренном войной берегу. Коса войны была огромна, размах ее перекрывал всю Европу — от Франции до России и обратно. На памятной стеле, на самом берегу, стояло:

«Вечная слава героям, летчикам, морякам, пехотинцам французской и других армий, павшим в священной битве за Дюнкерк в мае — июне 1940 года».

На шероховатой плите, у подножия которой рдели цветы, не были названы те, кто боролся за этот французский берег. Их, наверное, было много, и многие остались неизвестными. Не так уж важно, есть ли имя военного врача Берга на каком-то из памятников, воздвигнутых в честь погибших. Важно, что он остался верен свободе до конца и отдал за нее жизнь, за чужую и свою страну одновременно. Свобода — относительное понятие? Нет, капитан, свобода отца здесь, во Франции, была совершенно реальной: лишь тот, кто долго пробыл в клетке, может оценить всю прелесть воли.

А повседневная свобода? Мы же не позволяем себе дать оплеуху прохожему, не явиться на работу, не убрать на лестнице, есть у нас обязанности даже в своей квартире. И все же — в своих двух комнатах я делаю что хочу. Свобода, это сладкое слово!..

Так думала Ивета, сидя в машине рядом с капитаном Берзиньшем и проезжая через город, в котором сверхсовременными были даже церкви. Скоро судно снимется со швартовов, до Риги по прямой — три дня ходу. Скорее всего, мы расстанемся там же, в порту. Может быть, потом он позвонит. Обрадует ли это меня?

— Да, сорок лет... — негромко проговорил Берзиньш. — Человек становится нерешительным.

— Мне кажется, вы всегда относились к женщинам прохладно.

— До свадьбы все они хороши. После — многие начинают унижать человека, превращать самого близкого в раба. Это противно естеству, законам морали. А потом удивляются, что их бросают. Случается, конечно, и иначе...

— Интересно, интересно...

— Только не записывайте, — улыбнулся Берзиньш.

— Я слушаю.

— Нет, не сейчас. Порт — вот он.

Действительно, порт был уже рядом, пестрел судами всех мастей. Крохотные буксиры шныряли, словно юркая рыбешка. Плотно прижавшись к стенке, стояли солидные сухогрузы, танкеры со всех концов земли; дыхание целого мира переполняло порт и текло в город, сопровождаемое симфонией звуков, в которой участвовали басы, баритоны, теноры пароходов, бакенов, электрических кранов.

Судно загружалось, свободная еще часть палубы заполнялась разнокалиберными контейнерами, как пояснил штурман — негабаритным грузом, содержавшим станки, металлоконструкции и мало ли еще что... Поднявшись в рубку, Ивета, как всегда, посмотрела на палубу: вместо привычных уже стандартных контейнеров ее заполняли большие и малые, короткие и длинные ящики.

Ансис Берзиньш, указывая на этот конгломерат, что-то сердито говорил штурману. Тот стоял вытянувшись, словно в строю, и по временам лишь пытался вставить словечко.

— Боюсь больших неприятностей, — донеслось до Иветы. — Если бог даст спокойное море, тогда еще ничего.

За ужином Ивета не решилась спросить, каких неприятностей следует ожидать, но начатый в Дюнкерке и незавершенный разговор продолжал волновать ее любопытство.

— А, вы вот о чем... — Он посмотрел на нее в упор, и это не показалось ей неприятным. — Если хотите полной откровенности, я любил балерину.

— Фантастика.

— Вовсе нет. Когда я находился на берегу, то сердился, что опера совсем забивает балет. И был готов ежевечерне смотреть, как моя Жизель порхает по сцене словно пушинка.

— А она знала, что вы сидите в зале?

— Да мы с ней не были знакомы, вот в чем дело. Но я ее любил. Ждать ее с цветами у служебного входа не надеялся, зато решился... — Берзиньш приглушил голос, словно готовясь поведать тайну. — Я решился явиться с огромным букетом к ней домой. Дверь отворила она сама. В серой, подоткнутой выше колен юбке, с босыми, забрызганными грязной водой ногами. Балерина моет пол! Этого я понять не мог. Стоял, словно растерявшийся мальчишка, потом сунул ей букет и кубарем слетел с лестницы.

— Ну, и...

— На этом все кончилось. Видите, какой я!

— Испугались? А мне казалось, что вы ничего не боитесь. Даже в самый страшный шторм.

— Да, стихий я не страшусь. С ними, в сущности, просто. Опасаюсь проливов, морских перекрестков. Где человек — там ничего нельзя предусмотреть, с человеком куда сложнее, чем с