Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

тонким запахом ее любимых духов упивался ароматом ее дыхания. Большие шелковые цветы иван-да-марьи, пришпиленные над туалетным зеркалом, глядели на меня с усмешкой, и я сидел как прикованный, не смея пошевельнуться, и ждал появления своей «королевы». Да, да, все они правы, называя меня ее пажом. Впрочем, скорее, я не паж, а раб ее. И я сгораю в медленном огне этого сладкого, мучительного, постепенно отравляющего меня рабства.

Кажется, я долго дожидался. До меня доносились голоса из столовой, среди которых я с волнением различал и ее голос.

Раздался тихий стук в окно. Я вздрогнул, отворил форточку и узнал Трофимова.

— Послушай, это возмутительно, — чуть не закричал он, но я замахал на него руками, и он продолжал, понизив голос: — Я опять был у тебя, но твоя Мавра послала меня сюда и заявила, что тебя отсюда теперь калачом не выманишь! Мне наконец необходимо объясниться с тобой. На службу ты не ходишь, а у Логиновых я с тобой не желаю встречаться, ибо мне у них противно смотреть на твою рожу. Главное, ты — дурак, и тебе надо бежать отсюда без оглядки. Ты не паж королевы, как тебя называют, а шут гороховый! Понял? Я не спорю, может быть, все это и весело, но посуди сам: с психологической точки зрения...

И он начал было, по своей старой семинарской привычке, длинную проповедь на тему о человеческом благоразумии и о том, что я погибаю. Я попросил его не беспокоиться о моей судьбе и взялся за ручку форточки. Трофимов разозлился, обругал меня скотиной и ушел.

Потом явилась она и остановилась против меня, горделиво откинув назад свою царственную головку. Золотистая шапка ее кудрявых подстриженных волос ослепляла мой взор, напоминая мне корону. Ее лицо было бледно, тонкие коралловые губки твердо сжаты, а большие серые глаза блестели каким-то суровым, неумолимым блеском.

— Ну, Иван Иванович, — холодно сказала Клавдия, — теперь мы можем перейти к гостям.

— Как? — возразил я. — Вы хотели...

Она пожала плечами.

— Я хотела только одного, чтобы вы ушли из столовой.

Я похолодел.

— И... и больше ничего? — спросил я убитым голосом.

— Больше ничего... Впрочем, ответьте мне на один вопрос: зачем это вы взяли отпуск на два месяца? Куда вы едете?

— Никуда, — почти машинально выговорил я.

— Уж не больны ли вы? — иронически продолжала допытываться Клавдия и несколько мгновений посмотрела на меня пристально.

— Да, я болен... я не могу работать.

— Почему? — спросила она уже ласково и даже дотронулась до моей руки.

Что я мог ей ответить? Я ничего не ответил, а она придвинулась ко мне и сказала по-прежнему строго:

— Завтра же вы вернетесь из отпуска на службу. Я этого требую.

Я молча поклонился и последовал за ней в гостиную.

12 марта

Слово королевы — закон! Сегодня я уже вернулся на службу, чем привел в немалое изумление даже тех моих сослуживцев, которым совершенно безразлично, существую я на свете или нет. Обыкновенно меня не замечают и проходят мимо меня, как мимо стула, на котором никто не сидит. Редко-редко забежит из другого отделения Трофимов, да и тот в обществе как-то сторонится меня и предпочитает навещать меня на дому потихоньку. Сегодня меня не только заметили, но даже, по-видимому, интересовались мною, и даже Лепорский мимоходом, как бы вскользь, обронил мне вопрос:

— А вы уже выздоровели, Иван Иванович?

Это огромный шаг вперед, так как в обычное время меня никто не спрашивает о здоровье, и все говорят «здравствуйте, Иван Иванович!», «прощайте, Иван Иванович!» таким же тоном, как «сделайте, Иван Иванович», «перепишите, Иван Иванович!». Все эти неожиданные перемены мешали мне сосредоточиться на делах, и я все думал, думал... В конце концов я и сам не знаю, зачем я брал отпуск. Знаю только, что я не мог работать и мне необходима была полная свобода, чтобы целиком посвятить себя ей, моей королеве, и целиком разрешить всю эту загадку, которой я до сих пор не понимаю. Ибо я чувствую, что «там» что-то неладно, что-то надвигается и зреет тихонько и неуловимо. Но... отдыхал я недолго, и всесильная рука «королевы» вернула меня к прозаической конторке.

Ах, скорей бы разрубить этот узел!

И что за причина этого странного пренебрежительного отношения ко мне со всех сторон? Я никому не сделал зла, я вежлив со всеми, деликатен, даже услужлив, и столоначальник всегда отзывается обо мне как о тихом, исполнительном чиновнике. Правда, я всего-навсего коллежский регистратор, но в двадцать шесть лет немножко рано терять надежду сделаться когда-нибудь и «статским». Кстати, один мой знакомый, учитель гимназии и большой либерал, говорил мне однажды, что человек сам по себе не изменяется при производстве на высший чин, а меняется будто бы только осанка. Я не согласен с этим. Боже мой! Мне кажется, что сделайся я... ну, хоть «надворным», я бы переменился. Мне бы жилось свободнее, я меньше бы зависел, и как раз осанка, пожалуй бы, у меня и не переменилась. И как меня беспокоит иногда моя невзрачная наружность, мой ужасно маленький рост, моя сутуловатость. А эти несчастные, светлые, жиденькие волосы, которых никакими судьбами не зачешешь назад. А мои бесцветные глаза и тихий голос... И потом, почему у меня на лице нет... ну, «выраженья», что ли? Почему я не такой, как другие? Отчего, глядя на меня, нельзя сказать, ну хоть бы, например: он задумчив, он серьезен, или — у него, должно быть, хороший характер, в его лице что-то есть. Отчего в моем лице ничего