Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

делать карьеру, — точно уловил его мысли Василий Андреевич, — пока молодые да шустрые не опередили…

— Какую еще карьеру? — напрягся он. — Я что, когда-нибудь делал карьеру?

— Ну не делал, не делал, — смутился, кажется, Василий Андреевич. — Для нас с тобой, возможно, это и не называется карьерой. Мы впряглись в воз и тащили, а нам за это наваливали на него все больше и больше.

— Вот это-то и плохо. Даже не примерившись, по силам ли воз.

— Ну, ну, ну, — укоризненно сказал Василий Андреевич, — Не прибедняйся. Во всяком случае, и я, и все наше руководство убеждены, что ты и на новом месте из кожи вылезешь, но потащишь.

— А я, думаешь, так и рвусь из кожи вылезать?

— Надо, Александр Иванович. Надо. Обстановка сейчас крайне серьезная. Дороги для страны — задача номер один. Ты ли это не понимаешь? В общем, надо. Очень надо!

«Надо», вероятно, и было главным доводом Василия Андреевича. Он знал, кому и что говорил. Это «надо» и вырастило их, от него были и их достижения, и их беды.

— Знаешь что, — действительно заколебался Александр Иванович. — Я должен подумать, переварить все это… Я ведь, если хочешь знать, почти смирил себя с должностью инженера техотдела…

— Какого техотдела? — спросил Василий Андреевич.

— А…а, — отмахнулся Александр Иванович. — Было такое, потом объясню.

Они договорились созвониться завтра — больше Василий Андреевич вроде бы уже ждать не мог — и распрощались…

Мечта идиота

I

Михаил пришел к ним, когда все уже решилось. Он был растерян и жалок — каким бывал всегда, когда на него сваливались несчастья: без галстука, небритый, всклокоченный. Он то и дело запускал пятерню в чуб, будто бы причесывался, — но от этого становился еще растрепаннее, беспомощней.

Раньше, при всяких неожиданностях, которые преподносила жизнь, Михаил во всем полагался на Лилю, на ее успокоительное слово. Лиля, кажется, никогда даже не вслушивалась в то, что он сбивчиво выкладывал ей, уверенно говорила:

— Пустяки. Ничего страшного. И выбрось из головы.

Он — для надежности, что ли, — переспрашивал:

— Ничего страшного? Ты так считаешь?

— Конечно, — не задумываясь, отвечала Лиля.

Она просто хорошо знала его. Ему всегда нужно было время, чтобы словно опомниться, осмотреться, привести в порядок свои силы, — и потом ринуться в жизнь опять, и уже опять твердо, устремленно.

И когда Лиля погибла, думали — все, пропал. Он сам ездил на место аварии, видел то — окровавленное, бесформенное, что осталось от жены, — и Гоша, шофер, довез его назад, домой, чуть живого, продежурил около него почти всю ночь… Но через несколько дней Михаил трезво и расчетливо, будто речь шла вовсе не о Лиле, хлопотал о страховках. Были сложности: в столкновении обвиняли жену — она якобы вырулила на шоссе с проселочной дороги, не пропустив несшийся по этой же стороне МАЗ.

Михаилу отказывали в исках раз, два — но он не отступался.

— Мне терять нечего, — чудовищно хладнокровно объяснял он. — Самое худшее, что может быть, — я на том же заду и сяду. А по сему — до последнего патрона!..

И он все находил и находил зацепки: то в неисправностях управления МАЗом, которые отмечало и ГАИ, то в том, что в кабине с шофером сидела девушка, и эта девушка после, когда перевернутый МАЗ открыли, обнаружена была в странной позе — она как бы обнималась с шофером…

Страховка Лили была оформлена на него, но он, получив деньги, все, до рубля, передал Евдокии Петровне, ее матери, хотя та ни в какую не хотела их брать — жуткое что-то виделось ей в этом…

А когда, еще при жизни Лили, на глазах Михаила разбился насмерть мастер Вася, молодой, жизнерадостный, которого он любил за неуемную энергию и которого намечал себе на замену — в случае своего продвижения по службе, — он запил и все выпытывал у Лили:

— Это я, да? Из-за меня?

В тот день была кромешная, с колючим сухим снегом пурга и на погрузке завернуло ленту транспортера. А кончался квартал, надо было давать план — и Михаил полез на эстакаду, хоть ему и орали от думпкаров рабочие, что опасно, нельзя. Да он и сам понимал это — потому и не посылал никого другого. Добравшись до верха, Михаил закрепился, но сделать там ничего не мог: руки обжигало морозом, все болты и гайки обледенели — и никак не удавалось ослабить ленту. Он долго кричал вниз, жестикулировал, чтобы подали ломик, для рычага, пока Вася не сообразил, что ему надо, и шустро не покарабкался к нему, цепляясь одной рукой за металлические поручни…

Васю сбило порывом ветра, когда он передавал ломик. Он падал навзничь, с немым криком во взгляде: — Помоги!.. Спаси!.. — и ударился затылком о рельс…

Михаил не появился даже на его похоронах, и ходили разговоры, что он симулирует потрясение, боится ответственности.

И, наверное, только Лиля да они — Вадим с Галиной — знали, что это не так…

Они были старыми друзьями.

Но то, что Михаил приехал к ним — в таком виде и именно сейчас, — казалось невероятным. Вадим старался держаться, как прежде — открыто и приветливо, — но для него было пыткой смотреть Михаилу в глаза. Он убеждал себя, что поступил по всем существующим правилам и нормам морали — не скрывался, не действовал исподтишка, не искал никакой корысти — но, тем не менее, за всем, что он сделал, ему виделось что-то нехорошее, точно злорадное. К тому же, с тех пор, как начала работать специальная комиссия, появилось множество слухов: говорили и о крупной взятке, которую Михаил будто бы дал кому-то в госгортехнадзоре, и о подлоге — о том, что будто бы и настоящих документов на горный отвод вовсе не было: Михаил чуть ли не по-пиратски захватил райский уголок у реки, у леса. Называли и сумму, которую тот урвал на строительстве полигона, — что-то около двадцати тысяч рублей. Все это не походило на Михаила — но у него уже снова имелась машина, прекрасная дача рядом с полигоном — и Вадим колебался, верил и не верил слухам, и хуже всего ему было именно в то время: получалось словно чересчур, больше его расчетов — чтобы комиссия посадила вдруг Михаила за что-либо из того, о чем болтали.

— Неужели он мог до этого докатиться? — терзался Вадим. — Мог? Нет? — допытывался он у Галины.

Но Галина, кажется, допускала и такое.

— Откуда я знаю, — неизменно раздражалась она. — Мне известно только одно — ему плохо сегодня…

Михаил, привычно