Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

тот день позвонил Андрею, главному инженеру проектного института, — и тот пообещал устроить Танюшу к себе, библиотекарем.

Однако Танюша уперлась, отказалась бросать стройку — и никакими доводами он не смог переубедить ее.

— Ты войди в мое положение, — говорил он, — я отставил все свои дела, звонил, озадачил уже человека…

— Ну, папка… — смеялась Танюша, — ты прямо так излагаешь, будто тебе пришлось горы и долы ради меня преодолеть… В общем, нет, нет и нет…

Она была упрямая — вся в него, как находила Лена. Прошлой осенью из-за ее упрямства чуть не случилась трагедия. Она вернулась вечером домой и принялась заколачивать в своей комнате окна — будто бы отошла рама и сильно дуло. Он в это время смотрел «Международную панораму» — единственную передачу, на которую всегда старался выкроить хоть полчаса, — слышал, как у нее падал молоток, как она спрыгивала на пол, потом колотила снова — и его злило, что Танюша делает это сама, будто нет никакой возможности дождаться конца передачи. А затем до него донесся страшный грохот, вскрик. Она, падая, угодила скулой об угол стола, рассекла ее — едва смогли остановить кровь.

Сейчас, когда Танюша улыбалась, припудренный шрамик на скуле становился заметным — и Александр Иванович всякий раз почти безотчетно нашаривал руку дочери и гладил.

«Бедняжечка ты моя…».

Но Танюша свою руку потихоньку, с едва уловимым усилием, убирала — и он, кажется, понимал дочь: ей явно были неприятны его прикосновения, слабые, как паучьими лапками, холодно-влажные. А та неодолимая — как Танюша ни старалась — брезгливость, с какой она брала баночку, чтобы перелить ее содержимое, то вытирание, украдкой, пальчиков душистым платочком после того, как поправляла его простыню или подушку, вызывало еще большее сострадание к ней.

— Ну как у тебя дела? — пытался разговориться он.

— Да сдаю экзамены.

— Хорошо?

— На отлично.

— Молодец… Молодец ты у меня…

Он не знал, о чем еще спрашивать. Да и она — хоть и улыбалась, отвечала бодро, — чувствовалось, тяготилась разговором: даже не закрывала книгу, словно выжидала, когда он перестанет привязываться.

«Дожились…» — печально констатировал Александр Иванович…

В ужин Танюша кормила его, как всегда и во всем, торопясь, набирая полную ложечку, капая, — а потом, бормоча извинения, подбирала кашу с его щетинистого подбородка — и он, видя, что дочери не по себе от всего этого, изо всех сил старался держаться: хорохорился.

— За маму скушал… за папу скушал… — натужно шутил он после каждой ложечки.

А после ужина Александр Иванович уснул, и ему сквозь сон, непроходяще, было стыдно, что простыня может сбиться до самых повязок, — и все, сипя от боли, натягивал ее до горла свободной рукой. Вероятно, он звал Танюшу, потому что вдруг услышал:

— Ушла она… Ушла ваша доча…

Это, оказалось, говорила тихим, воркующим голосом бабуля. Она, прошаркав тапочками, присела возле него, промокнула вспотевшее лицо полотенцем.

— Я буду ухаживать за вами… Она мне заплатила… Мне ведь все равно тут…

Он окончательно проснулся от этих слов, огляделся: Танюша действительно ушла — ни книги, ни сумки. Лишь на тумбочке, скомканно, валялся ее платочек.

Александр Иванович безотчетно и как-то воровски потянулся за платочком, но бабуля поняла его жест по-своему: подхватила с тумбочки стакан с водой и ловко, приподняв голову вместе с подушкой, поднесла его к губам.

— А теперь давай-ка я тебе тампончики сменю, — приговаривала она, едва слышно прикасаясь к его животу быстрыми и сухонькими пальцами. — Мы сейчас все это ладненько… Ладненько…

Он, голый, выпачканным кровью и йодом, лежал перед ней, слушал и уверил себя, что это, наверное, правильно, что Танюша ушла: спало то напряжение, которое терзало его даже сквозь сон, и все становилось естественным, привычным…

— И давно она исчезла? — спросил он, когда бабуля укрыла его.

— Да почти сразу, как ты посапывать начал, — отчего-то засмеялась она. — Утянула меня в коридор, нашептала про свои дела и — айда…

Его, кажется, задел именно смех бабули.

— Про какие еще дела? — нахмурился он.

— Да вечер у них завтра, после экзаменов… Ну и выспаться захотелось… — Бабуля все еще потаенно, как участница заговора, посмеивалась: — Молоденькая… А то ведь будет перед кавалерами сонной мухой или как…

— А меня-то она почему не посвятила в это? — перебил ее Александр Иванович. — Не могла дождаться, что ли, когда я проснусь?!

Бабуля растерянно поморгала.

— Так ночь уже наступала, — наконец, нашлась она. — Боялась, должно быть… Тут же пустырь кругом… до самого трамвая… Понимаешь?..

Он ничего не ответил и, натянув на лицо простыню, выжимая подступившие слезы, зажмурился.

— Ну поспи, поспи еще, родненький… — погладила его по плечу бабуля. — А на дочку не серчай… Она ведь не просто так… а обо всем со мной договорилась…

Он зажмурился еще, потом еще — но слезы уже не останавливались…

«Почему она такая? — допытывался он неизвестно у кого. — Я ли для нее не старался, не делал все, что мог… А она вот взяла — и сбежала… Ночи испугалась… Чепуха все это — ночь… Не в ночи дело…»

Недавно, уезжая в турпоездку, Танюша готова была уйти из дома вообще черт знает в какую глухую пору. Он предлагал ей тогда — правда, сразу же после работы — свою машину, но она отмахнулась:

— Чего это я буду торчать там, на вокзале, в жаре и духоте до трех часов?..

А дорога от них была не лучше, чем здесь, — особенно возле того, вечно строящегося многоэтажного дома с его бесконечными заборами, где постоянно болтались пьяные мужики. Но она, укладывая рюкзак, только напевала.

Он проводить ее не мог — Танюша: наверняка это понимала: туда-сюда отняло бы почти всю ночь. А у него с утра предстоял отчет в исполкоме: был депутатский запрос по ремонту городской дороги, куда он вбухал уже уйму щебня — и все словно в прорву, и объясняться с неотоспавшейся головой значило, в сущности, положить эту голову на плаху.

Но он все же не лег до тех пор, пока не вызвал на два ночи такси, а потом, поманив Танюшу к себе в комнату, таясь от Лены, которая ругала его за то, что балует дочь, сунул ей пятерку:

— Это тебе — чтобы от крыльца и до крыльца… Только все равно звякни, когда доберешься до вокзала…

Однако позвонить Танюша не удосужилась — не хотела будить, как объясняла потом, — а он не сомкнул глаз до рассвета: все прислушивался к уличным звукам, и разные кошмарные картины рисовались ему.

— Ну как ты так можешь? — отчитывал он Танюшу. — Ведь я же ждал,