Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

эти звуки не обращала внимания. Зато она улавливала малейший стон своего старичка.

— А?.. Что, Коля? — спохватывалась старушка, оборвав порой на самом запеве храп. — Поправить бинт?.. Водички?..

Она могла тут же, шустро просеменив за водой, со смехом рассказать:

— А знаешь, Коля, кого я сейчас во сне видела? Бабку Аграфену!.. Сроду на коне не сидела, а тут взгромоздилась, как квочка, расшарашилась… Ну черт те что!

А рассказав, старушка снова скрючивалась на лавочке, и уже через пять-десять минут возникал сперва тихий, но все нарастающий и нарастающий рокот.

Лена глотала таблетки, затыкала уши…

Александр Иванович несколько раз упрашивал ее пойти домой, но сам же понимал, что все это пустые слова: надо было без конца менять банки, повязки, следить за ним…

— И чего тебя понесло туда?! — выговаривала Лена. — Полный аппарат народу — а лезешь кругом сам. Нянчийся теперь с тобой!

У Лены в институте шли какие-то пересчеты по сметам, двое из ее сплошь женского отдела находились в декретном отпуске, двое болели, работы накопилось выше головы — и вот теперь еще она сидела с ним, правда, в счет положенных ей отгулов.

Он временами представлял, как должна была Лена ненавидеть его сейчас из-за всех своих неотложных дел. Но то, как она клала ладонь ему на лоб, как говорила: «Сашенька, милый, потерпи…» — как болезненно морщилась, когда сестра долго не могла попасть иглой ему в вену, — разуверяло его.

И все же на третий или четвертый день она не вытерпела:

— Я должна съездить на службу, понимаешь? А Таня посидит тут вместо меня, хорошо?

Ее, оказалось, уже разыскали институтские, звонили: «Мы, конечно, понимаем, что вам не до этого… Но что делать? Производство есть производство…»

По она дождалась, когда появилась уверенность, что он выкарабкается: ему убавили капельниц, разрешили понемногу ворочаться.

— У Танюши сессия… — напомнил он. — Ты уж особенно не нажимай на нее…

Лена обиделась:

— Что значит нажимай — не нажимай?.. В конце концов, ведь ты ей родной отец… Могла бы и сама…

И Александр Иванович снова, в который уж раз, пожалел, что решился лечь именно в эти дни.

С операцией, в общем-то, можно было бы, наверное, повременить. Болезнь то подступала, то отступала — иногда не давала о себе знать месяцами. Новый приступ был хоть и сильнее, чем раньше, но быстро прошел — однако обстоятельства сложились так, что не оперироваться стало вроде бы нельзя.

Александр Иванович «сидел» тогда на объекте — дороге стратегического значения. Бурение не шло: породы оказались разбитые, с охрой. Горели от перегрева электродвигатели, лопались и ломались, как спички, стальные штанги, над графиком постоянно нависала угроза срыва — и Александр Иванович с утра до вечера не отходил от станков. В горах то принимался идти снег, то сутками держался густой и холодный туман, — спать приходилось в палатке, на земле, подстелив тощий матрасик, — и, должно быть, от всего этого он застудил бока. Дома, по приезде боль скоро отпустила — думалось даже — насовсем. Но на объект он уже направил главного инженера, который, в сущности, только что вернулся из одной собачьей, полуторамесячной командировки, — и Александр Иванович почувствовал себя так, точно нарочно, симулируя, бросил все…

Уже в больнице, наслушавшись всяких разговоров о летальных исходах, наглядевшись на оперированных, уловив это сказанное вполголоса — после того, как его давили и щупали несколько врачей: «Готовьте на завтра…» — он думал, что, может, еще вернуться домой — ведь перемогался же как-то до этого! — что имеет полное право на отказ от операции, так как пришел сюда сам, добровольно…

Но он еще не помнил за собой, чтобы когда-нибудь отступал от принятого решения…

А назавтра его не кормили — и он ждал, когда же повезут в операционную, и все успокаивал себя: «Смерть — так смерть… Танюша уже взрослая, самостоятельная, так что…» — будто весь смысл его жизни был только в дочери.

Утро в тот день выдалось мрачное, в тучах, но к обеду пробилось солнце — и Александр Иванович, пригретый, уснул. Ему снился светлый беспечный сон, и, когда медсестра разбудила его, он, увидев рядом с койкой каталку, вздрогнул, хотел замотать головой: нет, не хочу!.. А потом покорно разделся догола, лег, вытянув, по приказу сестры, руки вдоль тела. Сестра молодая, синеглазая, — у нее открытыми оставались только веселые глаза, — то и дело накатывала каталку на себя, на ноги, и, смеясь, говорила ему, как равному собеседнику:

— Пропаду я когда-нибудь тут, под колесами…

А он слушал — и словно не понимал ее: они как будто были в разных мирах…

Танюша пришла к вечеру, красивая, оживленная, быстрая — Александр Иванович ощутил даже внезапную, захлестнувшую его гордость за то, что у него такая дочь.

— Ну как ты тут?.. Поправляешься?.. Набираешься сил?..

Она старалась не смотреть ни на капельницы, ни на трубки, ни на заскорузлые пятна крови на простыне — причесала его, вытерла лицо мокрым полотенцем.

— Ты объяснишь мне, да, что я должна буду делать?

Переставила все на тумбочке, выложила книгу из своей сумки, присела на лавочку, подумала о чем-то, встала, принесла из коридора стул.

— Так будет удобнее, — белозубо улыбнулась ему.

Александр Иванович заметил, что даже бабуля, ночующая у соседней койки, любуется его дочерью; завороженно застыла вдруг с ложкой, полной воды, над раскрытым дедовым ртом, когда Танюша пропорхнула мимо нее.

— Ну прямо как огонечек… — улыбнулась бабуля.

Ему редко доводилось видеть дочь вот так рядом: то поздние совещания, то командировки, а то и просто зверская усталость — хотя он не раз намечал, что надо бы как-то поговорить с Танюшей, пообщаться.

Даже о том, что дочь с первого захода не поступила в институт — не прошла по конкурсу, — он узнал лишь тогда, когда она устроилась разнорабочим на стройке: утром, вдруг поднявшись вместе с ним, наскоро поглотала кофе, сунула в карман штормовки бутерброд, надела резиновые сапоги.

— Ты куда это в такую рань? — на ходу спросил он.

— Как куда? — поводила она плечами. — На участок… трудиться…

Это было ударом для него: и то, что Танюша не смогла поступить, и то, что все это прошло как-то мимо него, и, главное, то, что она, его дочь, стала разнорабочим.

— Как же ты так смогла?! — несдержанно, поглядывая на часы, напустился он на дочь.

— Ну, папка… ну ничего страшного… — поулыбалась она. — А потом, я же не слепая: тебе в эти дни совсем не до меня…

Дело было как раз перед сдачей нефтяникам северных дорог, но он все же в