Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков

ни черта! — Борис Сергеевич дернул головой, подскочил к толпе и поднял руку. — Граждане! — закричал он хорошо поставленным зычным голосом. — Ваша... э-э... манифестация не санкционирована! А потому является незаконной! Пр‑рошу разойтись! — из-за отсутствия ли постоянной практики, но голос-таки подвел его и на последней ноте взвился тонким писком.

— Как это! — закричали из толпы. — У нас демократия!

— Не санкционировано! — с трудом выдавил Борис Сергеевич.

— А на кой хрен нам нужна санкционированная демократия!

— Он сам бюрократ!

— Долой! — весело закричала, заулюлюкала толпа и тронулась к площади, обтекая кашляющего председателя.

Толпа подхватила, понесла дальше и профессора Всеволода Петровича Чижа и, подчиняясь затрепетавшему в груди буйному задору, он тоже несколько раз выкрикнул «долой!». И не успел он закрыть рот, как вынесла его толпа прямо нос к носу со все еще кашляющим Борисом Сергеевичем.

— И вы? — Всеволод Петрович видел, как от изумления подпрыгнули у того брови и взгляд стал бессмысленным. — И вы, профессор?

«И я! — хотел сказать профессор, сказать хотел дерзко, с вызовом. — Почему бы и нет?» Но тут отпустила его толпа, отринула от себя, словно бы отдала на растерзание председателю горисполкома — на, мол, ешь — и уползла на площадь, оставив их наедине. Председатель все так же смотрел на него изумленно, и Всеволод Петрович начал мучиться. Вдруг увидел, что глаза Бориса Сергеевича выпучились еще больше и смотрел он уже не на него, а мимо, в сторону куда-то. Он оглянулся — по главной улице подкатил автобус с надписью «телевидение», из него выскочила бойкая дамочка с приготовленным уже в вытянутой руке микрофоном, следом вылез бородатый оператор с телекамерой, и оба шустро засеменили к площади, куда вытекала толпа с плакатами. Оператор нацелил, навострил камеру, выискивая лучший ракурс, дамочка же бросилась к толпе, и там у нее завязался оживленный разговор.

— Куда?!! — рявкнул Борис Сергеевич. Вернулся, вернулся к нему голос!

Отпихнув бесцеремонно профессора, толчком этим как бы выразив свое к нему негодование, все то, что хотел сказать, но сказать не успел, бросился он за телевизионщиками и заметался между дамочкой с микрофоном и оператором.

— Не снимать!!! — гремел над площадью его голос. — Спецразрешение имеете? Не снимать!!! — то пытался ладонью прикрыть объектив телекамеры, то подскакивал к дамочке и вырывал у нее микрофон из рук. Телевизионщики вежливо улыбались, кивали ему согласно, однако продолжали свое дело. Дамочка несколько раз даже ловко увернулась от его цепких рук. — Прекратите безобразие! Подполковник Приходько! Сообщить в КГБ, пусть выяснят! Заберут куда: следует! Прекратить хулиганство!

Подполковник, красный от растерянности и натуги, метался следом за Борисом Сергеевичем, замахивался на телевизионщиков, тоже что-то кричал, подхватил с земли вьющийся из автобуса резиновый кабель, пытаясь разорвать — не поддавался кабель. Тогда в отчаянии полном, в ажиотаже служебном, вдруг вцепился в него зубами с намерением перекусить под хохот демонстрантов и улыбки прохожих.

Всеволод Петрович помрачнел — обидно, досадно стало за подполковника. Помнил он его, помнил распростертое на операционном столе, прикрытое простынями тучное тело и на белоснежном их поле уже обнаженное, кроваво-красное, судорожно вздрагивало, словно затравленный зверек, сердце. Словно спряталось оно за снежными кочками от преследователей, но укрытие ненадежно, вот-вот настигнут, схватят. Даже вспомнилось, как обложенное специальной охлаждающей массой, слабо дернулось оно в последний раз и остановилось — умерло, и оставалось пугающе неподвижным, пока... да-да, пока убирали дефект межпредсердной перегородки. Отчетливо это помнилось, потому что впервые применен был его, тогда еще кандидата медицинских наук Чижа, аппарат искусственного кровообращения с донорским легким. Эх, подполковник, подполковник! Что же вы!

Прочь от досады и обиды отвернулся профессор, пошел по главной улице. Улица шла здесь под уклон к реке и на берегу запутывалась среди редких двухэтажных особнячков, деревянных частных домиков и аллей лесопарка. Там она как бы не была уже главной, хотя носила то же название. «Эх, эх! — вздохнул опять он. — Мне ли не знать, что такое человек, что тело его — Вселенная! И вдруг... Черт знает, как порой эта Вселенная, гармония эта, отвратительна во внешнем своем проявлении. Как же так! Ведь прекрасное и должно порождать прекрасное. Вот загвоздка!»

Нахмурясь, упершись взглядом в кривой, во многих местах выщербленный тротуар, шел он и со стороны казалось, будто утерял человек что-то, отыскивает утерянное. Однако не замечал Всеволод Петрович ни ухабистого тротуара, ни нанесенных дождем и талыми снегами тощих городских луж — ноги его сами отыскивали знакомый, тысячекратно пройденный путь, обходили ухабы и лужи, мысли же бежали отдельно, и ход их был извилист и напряжен. Блуждали они в сложнейшем лабиринте, в переплетениях мышц, артерий, кровеносных сосудов, ощупывали так гениально скомпонованные и ловко друг к другу пригнанные механизмы человеческого тела, пробегали по мозговым извивам; мысленно же представил Всеволод Петрович многообразнейшие химические превращения, ежемгновенное сотворение жизни и скептически хмыкал: может ли быть такое, что все это великолепие придумано было ради серой повседневности? Ради того, чтобы какой-нибудь Борис Сергеевич Голованов мог кричать и запрещать? Это немыслимо!

Тут же вспомнился ему случай, ходивший лет десять тому назад в виде анекдота. Из Москвы на имя председателя горисполкома пришла странная телеграмма: «Встречайте болотные трупы такого-то числа, поезд такой-то, вагон такой-то». Борис Сергеевич долго ломал голову, что бы это могло быть, что это за трупы и зачем их везут к нему в город Благов, ничего не придумал и, ввиду чрезвычайной странности телеграммы, решил встречать самолично, никому не передоверяя. Срочно приказал изготовить на всякий случай дюжину крепких сосновых гробов и в назначенный час явился к поезду в сопровождении наряда милиции и кладбищенских работников. И очень удивился, обнаружив в указанном вагоне вместо трупов балетную труппу, приехавшую в Благов на гастроли. Долго он не мог успокоиться и клял телеграфное ведомство. Городские остряки уверяли даже, что милиционеры по приказу Голованова гонялись по перрону за визжащими танцовщицами и распихивали их по гробам. Дескать, если гробы изготовлены, должен же в них кто-то лежать. Но это уже была ложь.

Кончились каменные здания — уродливое смешение уродливых стилей уродливых последних семи десятков лет, кончился и асфальт. Дальше проезжая часть улицы была просто засыпана песком и шлаком, а по сторонам тянулись одноэтажные домики, выглядывающие низкими окнами из палисадников с сиренью, как старушки из-под платочков, выглядывали,