Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

— В церковь ходят не в том, в чем ходят в баню, — отчеканила Кузьминична. — Тут вам некого соблазнять…

«Да, да, — думала Тася, — ей быть только фельдфебелем».

Прежняя обида вдруг пробудила в душе неприязнь к этой жирной огромной женщине, сидевшей напротив нее. Кузьминична курила. Папиросы у нее были вонючие, дымные. Дым ел глаза.

— Окно можно открыть? — спросила Тася. Вероятно, это прозвучало вызывающе или, может, Кузьминична успела перехватить ее быстрый взгляд исподлобья, — она неожиданно смолкла и удивленно посмотрела на Тасю. Потом энергично раздавила папиросу о мраморную пепельницу, встала, распахнула окно и с минуту молча стояла там.

— Эх, Таисья Егоровна, Таисья Егоровна, — наконец со вздохом сказала она. — Я тоже когда-то прыгала-скакала, все хотела вселенную на попа поставить… А сама хлеба выпечь не могла, корову доить не умела. А когда вошь у сына нашла, то готова была караул кричать от беспомощности… Вот вам и Тутанхамон влюбленный…

Дышать стало легче. Лучи заходящего солнца отражались от стекол, рассеивались, и в кабинете заметно посветлело. Кузьминична говорила, стоя вполоборота к Тасе, и Тася только сейчас заметила, что у нее на шее, под ухом, огромный багровый шрам. Ей неожиданно стало жалко Кузьминичну.

«Бедная, — думала она. — Не мало, должно быть, хлебнула лиха…»

Как-то осенью она видела Кузьминичну разгружавшей сено возле своего дома. Кузьминична была в выцветшей гимнастерке, с застывшими каплями пота на лбу. Пот, как темные волдыри, уродовал и без того грубое, некрасивое лицо ее.

— Вот о молочке забочусь для своих ребятишечек, — говорила она Тасе, грузно опершись на лоснящийся черенок вил.

Жила она одна, с десятилетним сыном Гришкой и трехлетней Аленушкой, которая родилась неделю спустя после смерти своего отца. Кузьминична, говорили, тогда даже гроб несла сама, страшная, с огромным животом…

Тася хотела помочь разгружать сено.

— Подумать только, — захохотала Кузьминична, звучно хлопая себя по крутым бедрам. — Помощничек нашелся! Директор завода тоже: рабочих, машину… А чем я лучше других?.. Проваливайте, я не люблю подхалимов…

«Господи, — думала Тася. — Что я, на самом деле, знаю о жизни? Одни сладкие грезы, пустые мечты… Что я несу людям, всем? Что?!»

— Конечно, плохо вам здесь, — говорила Кузьминична. — Деревня, нет общества, туфли на шпильке не всегда наденешь, мат иногда услышать можно… Но чем мы лучше тех, что тут живут, а? Чем?

Она уже снова говорила громко, резко, а Тася слушала и не слушала ее, захваченная своими мыслями.

«Господи, что же я жду от жизни? Каких радостей? Во имя чего живу? А?.. А может, как Оля… и буду счастлива?..»

У нее заломило виски, потому что мысли были сумбурные, их было очень много, и она не могла сразу разобраться в них…

VI

Наступили летние каникулы. Все учителя разъезжались из поселка. Ольга собиралась на Кавказ, к родителям мужа.

— Буду есть там гранаты, яблоки, — сотый раз при встречах говорила она Тасе и вся просто светилась от счастья. — Ребеночку нужно железо… понимаешь?..

А Владимир Петрович, преподаватель физкультуры, уехал в Чехословакию.

— Во время войны я там… столько дорогих памяти мест… друзья… — бессвязно, волнуясь, рассказывал он всем. Он даже приносил на работу пожелтевшую блеклую фотокарточку, тыкал пальцем в чье-то не очень четкое изображение и, захлебываясь, говорил: — Франц…

Елена Ильинична, довольно немолодая учительница младших классов, еще с начала учебного года собиралась в турпоход по Военно-Грузинской дороге. Всю зиму жила она подготовкой к этой поездке: двадцать раз шила-перешивала брючки, которые то мешком обвисали на ней, то получались перекошенные, то мучилась с рюкзаком, сумками. Она брала у Таси свитер, занимала, на всякий случай, деньги.

— А-а, — беспечно махала она рукой. — Живем ведь один раз, точно же? На том свете всех этих прелестей не будет.

И искренне радовалась, что свитер шел ей и что вот уже скоро увидит она шумных, веселых людей — туристов, будет петь с ними песни, купаться в море, ночевать под звездами.

— Вот знаешь, — доверительно говорила она Тасе. — Чем меньше жить мне остается, тем сильнее хочется все повидать… Вот ведь какой человек, а..!

Тася любила ее за эту неуемность, непоседливость. Однажды ей рассказывали, как в позапрошлом году Елена Ильинична ездила в город на концерт какого-то итальянского певца, просадила там всю свою зарплату и потом ходила по соседям и занимала рубли.

— Только ненормальный может так сделать, — говорили о ней и втихомолку посмеивались.

Да и сейчас весь поселок уже знал, куда и зачем она едет, и к ней успело пристать прозвище «бабка-туристка».

— А может, вместе махнем на юг, а? — не раз уговаривала она Тасю.

— Нет, — говорила Тася. — Не могу. В этом году не могу.

Она оставалась на все лето здесь, вернее, в шести километрах от поселка, в деревне Ермачихе, где жили се отец с матерью. Отец что-то часто стал прибаливать.

— Вот и пенсию нам, колхозникам, сейчас дают, живи и радуйся, а я вот хвораю, — медленно говорил он, глядя тусклым взглядом на Тасю.

Собственно, из-за родителей приехала она сюда на работу. Перед самым распределением отец прислал ей в институт письмо.

«Дорогая доченька, — крупными каракулями писал он, — поди к своему начальнику курсов, пусть шлет тебя к нам работать. Мать все болеет, и я тоже. Умирать будем — кружку воды некому подать…»

Тася читала его письмо, смеялась и плакала.

«Папка, папка, милый папка, — думала она, — темный, безграмотный папка…»

Ее папка почти всю жизнь прожил в Ермачихе. Всего несколько раз выезжал он в город, и это осталось в памяти, как большие и светлые праздники. Один раз, когда у матери был аппендицит, после операции они ходили там в кино. Тася до сих пор не могла точно узнать, какую они картину смотрели тогда.

— Он все говорил ей, — рассказывал отец частенько, — выходи, мол, за меня замуж, а она — нет, да нет…

Вероятно, это было очень смешно, потому что мать тоже смеялась при этом.

С тех пор прошло уже много времени, а когда Тася приехала, отец снова вспомнил о кино:

— Сидишь там, как барон, отдельное сиденье для каждого… Рядом вот такой пузан сидел… начальник какой-нибудь…

При встрече отец вдруг стал робеть перед ней, называть на «вы».

— Вот вы, дочка, какая стали… Учителка… — говорил он, неловко обнимая ее.

Мать она любила меньше. От нее в детстве нередко перепадали ни за что ни про что подзатыльники. Иногда при этом мать приговаривала:

— Ой, Таська, ой, плачет по тебе какой-то… Горючими слезами заливается…

Детей у них было много, но почти все умирали в детстве. Выжили только Тася и самый