Окаянные - Вячеслав Павлович Белоусов

толпой галдящих, ловко вывернулась ему навстречу.

— Тут поговорить не даду, — открыла она ключом пустой кабинет. — Проходите сюда, товарищ.

— У вас прямо настоящая ассамблея, — посетовал он, одёргивая куртку и поправляя сбившуюся фуражку на голове. — Едва протиснулся.

— Перерыв. Конференция. Засиделись делегаты. Со всех глубинок удалось выдернуть.

— Я, собственно…

— Ответственный секретарь с утра срочно выехал в один из районов.

— Что-нибудь случилось?

— Митингуют там… Не запланировано.

— Что-то серьёзное?

— Разберёмся, товарищ. С ним сотрудники милиции.

К вечеру будет. Но я немного в курсе. Встретили?

— Вот. Там всё. Марк Эдуардович приказал вручить вам, — спохватившись, выхватил пакет Верховцев.

Она тут же надорвала его, стремительно пробежала глазами строки, недоумённо уставилась на него, ткнулась в лист бумаги второй раз, обескураженно сняла очки с длинноватого отвислого носа, заметно портящего её и без того невыразительное лицо, произнесла:

— И это всё?

Верховцев пожал плечами.

— Но тут никакой ясности?..

Он сумел скрыть удовлетворение, что интуиция его не подвела, что он сам не так давно чудом уберегся от дьявольского искуса.

— Занимаются. Лично товарищ Луговой, — туманно начал он объяснять. — У вас в губкоме телефон не отвечает. Луговой звонил несколько раз.

— Он, должно быть, звонил ответственному секретарю. Но тот, если вернётся, то поздно к вечеру.

— Уверен, к тому часу всё прояснится.

— Может, Марк Эдуардович передавал что-то на словах?

— Никак нет.

— Весь день какой-то сегодня… — вздохнула она.

— Мне надо спешить, — вытянулся Верховцев и коснулся пальцами козырька.

— Да-да, товарищ, — выпуская его, отомкнула она дверь.

"Ни имени, ни фамилии, — морщился Верховцев, расталкивая толпящихся и пробиваясь к дверям. — Неужели она не помнит меня? У них все в товарищах ходят, пока жареный петух не клюнет. Тогда, наверное, и возвратится память"…

О неудавшемся дне и несбывшихся надеждах Верховцеву вспомнилось со злой иронией, когда ткнулся он с агентами в закрытые наглухо двери крепкого ещё добротного дома капитана Аркашина Николая Николаевича, как значилось в адресной записке, вручённой ему Осинским. Залаяла внутри изголодавшаяся собака, гремя цепью, а через некоторое время громкий визгливый женский голос из соседского двора остановил ломившихся в дверь Сивко и Снегурцова.

— Ну чего беситесь, шальные! Нет никого в доме. Увезли Дарью Ильиничну уже как два дня. И чего барабанят? Головы, что ли, нет? — вышла на улицу и сама грозная молодуха. — Ну чего надо? — сверкнула было она очами и смолкла, наткнувшись на хмурое лицо кожаного человека, явно начальника двух смутьянов.

— Куда увезли? — сдвинул Верховцев брови.

— В больницу… — опустила руки молодуха. — Куда ещё больных увозят…

— С чем?

— С тифом. С чем теперь-то ещё. А уж так не так, разберутся. Собаку вон, хожу кормлю. Тоже сдохнет.

— Тяжела хозяйка?

— Горела вся.

— И родни никого?

— Николай Николаевич в рейсе. Должен быть день на день возвратиться. Но на воде сами знаете как. Застал бы её живой.

— А где ж родня?

— Вдвоём они куковали. Вот в последний рейс она его и отпустила. Он уж и сам больной весь, но без парохода света белого не видит. Отпустила. А саму увезли… — Молодуха схватилась подолом за глаза. — Я приглядываю без её наказа, в горячке была, когда увозили. Ключи вот. — Она протянула связку. — Я туда боюсь ходить. Только во двор. К собаке.

— А ключи кто оставил?

— Так жила у Дарьи Ильиничны квартирантка, родственница не родственница, с ребёночком. А как хозяйку увезли, она ушла к знакомым.

— Что за знакомые? Фамилию называла?

— Фамилию?.. Нет. Из бывших учительниц вроде. Пожилая женщина. Софья Яковлевна, кажись.

— До революции ещё учительствовала? В женской гимназии?

— Да откуда ж мне знать? У Дарьи Ильиничны дома рояль или пианино — инструмент стоит, так она всё на нём играла и мальчика приучала. Слышала я, что мамаша успокаивала сыночка — у Софьи Яковлевны, мол, тоже есть инструмент.

— Какой от ворот? — принял Верховцев ключи.

— Вот, — ткнула молодуха.

— Держи, — высвободил он ключ и вручил ей. — Корми собаку. А мы завтра или на днях вернёмся. Посматривай тут. Чтоб никто не шастал. И запоминай. Если что, дашь знать.

— Да что ж я, городовой, что ли! — взвилась не стерпев та.

— Какой ещё городовой? Сдурела, баба!

— Охрану поставьте, раз надо.

— Сказал же, завтра сам буду.

— А мне, значит, до завтра не спать?

— Одна живёшь?

— Одна. А вы как угадали?

— По тебе видно. Тебе сторожа не надо. Если только от тебя кого сторожить, — хмыкнул Верховцев.

— Вам бы, мужикам, всё о своём, — осмелела та.

— Ну хватит, — пресёк Верховцев. — Ступай. — И, махнув рукой, позвал за собой агентов. — Я, кажется, предполагаю, кто эта Софья Яковлевна из бывшей женской гимназии, которая пригрела нужную нам дамочку с мальцом. Только надо будет уточнить у бывшего моего знакомого. Должен он знать, где она проживает.

Агенты, покуривая, наблюдавшие сцену переговоров командира и не без интереса разглядывавшие боевую молодуху, вытянулись, не дожидаясь команды.

— Снегурцов, вы всё-таки наведайтесь в ближайшие больницы. Их тут не так уж и много наберётся, — ткнул пальцем в грудь старшего Верховцев. — Выясните, что с женой капитана. Жива ли и, если жива, можно ли с ней работать. Я ясно объясняю?

— Так точно.

— Потом вернётесь к дому и подежурите до утра, пока вас не сменят. Соседке этой, говорунье, глаза не мыльте. Понятно?

— Так точно.

— Ну а мы с товарищем Сивко завершим наконец наши затянувшиеся поиски. Поплутать, конечно, придётся, но уверен, я вспомню тот дом.

И они разошлись на темневшей уже без единого фонаря пустой улице.

VII

Стук в дверь он едва различил. Увлёкся, засидевшись над рукописью под керосиновой лампой. Замешкавшись, смёл бумаги со стола, сунул их под матрац, спохватившись, выдрал, заметался по комнате и, наконец, смекнул: нашёл им место на полу под грязным ковриком у порога. Если пришли те, кого опасался, затопчут грязными сапогами коврик, а подымать его побрезгуют пачкаться. Что-то вроде довольной гримасы исказило его лицо. Когда он улыбался последний раз? Забыл. Испуг, владевший им всю эту суматоху, свалил на стул. Он медленно приходил в себя.

Словно прощаясь и досадуя, в дверь отбарабанили сильнее и громче. И он вздрогнул, вдруг отчётливо вспомнив тот стук — тайный знак из далёкого прошлого. Так умели стучать лишь десятка полтора человек из его знакомых. Но этого не могло быть, он точно знал — большинства в живых нет. Если и сумели спастись единицы, вестей от них не имелось. А значит, тот, за дверью, жив! Сумел уцелеть!

Дверь скрипнула под его рукой веселей, нежели шаркали подошвы заспешивших башмаков. Коснувшись крючка, словно одумавшись, одёрнул пальцы. И всё же, вопреки рассудку, произнёс:

— Кто?

— Исак