Courgot - Евгений Владимирович Сапожинский

Богатсво лексикона моего собеседника впечатляет. И я ему верю. Спускаться вниз — те же самые острые ощущения, что и те, которые испытываешь, взмывая на астроплане. Значит, дело в знаке, вопрошаю я. Просто плюс меняется на минус. Не в бытовом плане, что, мол, минус — это плохо, а плюс — хорошо. В плане чисто научном. Физика. Да, говорит моряк. Я мыслю. Задаюсь в холодном прокуренном тамбуре вопросом: а зачем здесь я. Пять станций проехали. Мы уже в ЛО, последние границы пройдены и, похоже, демаркированы. Рубикон позади. Куда я еду? Неправильная, видимо, формулировка задачи (опять?): не куда, а зачем. Чтобы побазарить с этим усатым дядькой? Он никогда не ответит на мои вопросы, да ведь я и не претендую на это. Или: приехать на конечную, выйти из вагона, наблюдая, как усталые жители областного городка торопливо выпрыгивают из электрички, имея в голове пару-тройку мыслей, вроде того, что: купить масло и хлеб в круглосуточном привокзальном магазинчике, измерить у ребенка температуру, ах да, что это я, ведь он спит; и что-то еще, ведь есть еще что-то — но раз я запамятовал, обстоятельства завтра сами напомнят об этом, так? Я буду там? Мне становится смешно и противно. Она уже давно забыла меня. Вот мелодрама. К черту воспоминания. Лучше я вернусь мысленно на берег моря. Чайки улетели — жаль. Летом они атакуют: стоит перейти какую-то незримую границу, и тебе ясно дают понять, что ты тут лишний. Невдомек, почему ты им неприятен. Идешь без фиги в кармане, напротив, руки у тебя открыты, видны всем — всем, но не птицам. Глупые пернатые не понимают твоего языка. Они воображают, что ты посланец, несущий некоторому их врагу важное сообщение, мо́гущее, так или иначе, как-то ущемить их права. Воевать с птицами? Вот это идея. Очень скоро приходится отбросить сию мысль — на самом деле, конечно, война с птицами не имеет никакого смысла, ясное дело. Мертвые чайки не летают, а трупы не потеют. Так зачем я здесь? Здесь и сейчас.

Я любуюсь полузамороженным изделием; по краям лужицы за ночь образовалась очень красивая хрустальная кайма. Еще час — и она исчезнет. Я пытаюсь сообразить, стоило ли выходить вообще из дома. Работа, да. Ларисочка. И бешеный А. Н.

* * *

Знаете, еще была такая вот история. Я любил одну барышню. Придется вам рассказать, хоть и очень уж задолбал; наверно, всех. Я ее любил. Мы решили встретиться в метро в половине какого-то — первого, второго, двенадцатого или не помню уж какого еще — дня, естественно; и она пришла. Ее звали Ева. Было весенне и весело. Я сделал ей предложение выйти за меня замуж. Я ее любил. Настолько любил, что хотел на ней жениться! Она сказала, что подумает. Потом спятила. Очень быстро. И оказалась в дурке.

В дурдоме она была уже не в первый раз. Поначалу меня это не напугало. Мало ли нас перебывало в этой конторе. Да что-то я тороплюсь, как всегда, и рассказываю не о том. До чего же кайфово любить весной, и как это пошло. Хуже только поехать на какой-нибудь курорт и лишиться там девственности. Нет, не понимаю я вас, баб.

Мы заблудились. Я воображал, плохо зная топографию: мы на правом берегу. Однако находились на левом. Ломанулся почти наугад, крепко держа Еву за руку, в какой-то таинственный психоделический двор, что-то говоря ей о любви; она в это верила. Тоже. Уже двадцать лет, как минимум, меня преследуют в снах эти дворы, дворы серых пятиэтажек, освещенные горящей холодной ртутью на подвесах. Мне казалось, что Ева поможет мне избавиться от этих снов. Беседа была интересна, но только поначалу; я попытался рассказать ей о том, как написал первое в жизни стихотворение. Шел какой-то разговор о прощении, хотя я был трезв, как стекло. У меня совершенно съехала крыша. В конце концов мы, естественно, вышли в тот же самый дворик, с которого, собственно, и начался разговор. Ева спросила меня, готов ли я. Я сказал: да. Мы пошли дальше. Человек, начал занудствовать я, устроен по принципу и подобию космического корабля. Первичен человек, утверждает материализм; нет, возражает идеализм, первичен Бог. Ничего подобного, вам говорю: первичен звездолет. Более девяти десятых его массы занимает топливная смесь, а если сравнить его массу с массой серого вещества пилота, то получается полный фарс. Некорректно, заметила Ева. Да я тебе не о том хотел сказать. Года два назад я выстроил эту теорию, про подобие человека звездолету, и сколько раз убеждался в ее правильности. А суть вот в чем: горючее и окислитель…

Мы остановились — сначала резко остановился я, затем Ева. Этот двор был слишком похож на мой сон.

Я вспомнил другой сон. Кирпичи, грязно-зеленые скамейки.

Пройдя под аркой, мы оказались в странном месте; казалось, мы никогда и не выходили оттуда. Короткое замыкание пространства. Серые блоки, седалища, остатки черно-белого снега. Яйцеобразные двухсотпятидесятиваттные ртутные лампы на подвесах; стальная проволока структурирует размеренность низкого пасмурного неба. Серые кирпичи, скамейки, остатки. Но тот цветной сон совсем не походил на эту черно-белую явь, в нем были розовые и золотистые тона, черное было глубоко черным, а не темно-серым, а белое — слепяще-ярким. Золотистое — понятно, а вот розового не ожидала от тебя. Да все просто. Под теплым сентябрьским дождем (бывает ведь такое) впереди меня шла барышня, фонари торжественно сияли, улица выглядела бесконечной, а влаги становилось все больше. Вода спорила со светом; в то же время они находились в какой-то непостижимой гармонии: усиливаясь, дождь словно пытался заслонить яркий электрический свет, рассеивая его и пытаясь выключить шумом. Звук этот был самой сладчайшей музыкой, которую я когда-либо слышал. Он успокаивал нервы и баюкал, словно говоря: ты почти уже дома. Совершив массу относительно важных дел, ты идешь домой, где тебя ждут. Сейчас ты повернешь направо. Теперь уже видны окна в твоей блочной высотке: вот они. Свет. Седьмой. Бледно-пурпурный ночник в детской, яркий свет люстры в гостиной, тепло-желтое бра на кухне с голубоватой примесью старого черно-белого телевизора «Юность». Ждут. Нет; ты идешь дальше, пропуская мимо пародийную квадратную рощицу слегка-черно-много-белых берез. Проспект. Гордо носящий имя Славы. Славы чего?

Шла, держа кисти рук горизонтально — тыльной стороной вниз, ладони ловили дождь. Кольцо. Стадо ЛиАЗов воняло бензиновым выхлопом; иные делали круг-другой, как трамваи. Радиусом десять метров — окружность. Какая