Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

туманными и снежными пиками. Когда-то, давным-давно, отсиживался здесь Александр Македонский.

— Ему на Пяндже крепко досталось, — рассказывал прораб. — Он почти все войско оставил там и убрался сюда…

Мне было интересно слушать — я, оказывается, и не знал, что Александр Македонский заходил когда-то так далеко в эти глухие, а тогда, наверное, и совсем непролазные края; не знал и про то, что был у него конь Буцефал и что воины его ели на ночь рыбу маринку, не очистив ее черного брюшка, и повально умирали утрами…

Нам всем хотелось этой маринки — и мы ловили ее, тщательно обрабатывали, варили уху…

А рядом с озером росли березки, тихие, белые, единственные вроде бы во всем Таджикистане. Они только что распускались, хотя уже наступал июнь и вокруг будоражаще, сильно пахло цветами, весной.

— Ну как? — спрашивал меня Вовка, лежа вечером у костра. — Не жалеешь, что заскочил сюда?

— Еще бы! — отвечал я.

Ему, по-видимому, было приятно, что мне нравилось тут.

— Мне везде показывают разные чуды-юды, — сказал он. — В этом наше преимущество, инспектирующих, — совмещаем приятное с полезным.

Он, наверное, понял, что прозвучало это несколько хвастливо, по-детски, и, должно быть, чтобы сгладить эффект или доказать просто, что так оно и есть на самом деле, вдруг порывисто привскочил, спросил меня:

— А хочешь — поедем вместе? Облазим все-все. Не пожалеешь. Хочешь?

— Еще бы не хотеть! — только и ответил я…

И вот за две с небольшим недели мы с ним успели побывать и в песках, и на море, и снова в горах. Здоровые и веселые парни-прорабы встречали нас повсюду, кормили шурпами, лагманами, поили чуть горьковатым прошлогодним вином, катали на ишаках, на верблюдах. В Самарканде они водили нас к нефритовому надгробию Тимура, к полуобрушенной, но по-прежнему ошеломляюще красивой Биби-Ханым, к обсерватории Улугбека.

А потом они увезли нас в Махасу, в летнюю резиденцию эмира бухарского. Нам представили даже старушку, которая вроде бы была наложницей последнего эмира.

— Мы все сбегали в пруд по его хлопку в ладоши, — почему-то смеясь, рассказывала она. — А он сидел тут, на веранде, и кидал нам яблоки, которые мы должны были ловить, выскакивая из воды…

Пруд был все тот же, выложенный серо-голубым мрамором, спускались в воду ступеньки, было жарко, истомно, и я представлял, как купались в этом пруду девушки, и вздыхал, и мне было и грустно и сладко, потому что, наверное, нет зрелища прекраснее, чем купающиеся девушки…

А потом и мы купались — но уже в Каракумском канале. Песок был раскаленный — не ступить ногой. Мы залезали под машину, на сквознячок, и пили чал — приятный, чуть кисловатый напиток из верблюжьего молока.

А вечерами мы бражничали — то на даче, то на берегу канала, то в каком-нибудь живописном ущелье. Привозили в термосах холодное пиво, водку, делали страшно вкусный шашлык из индейки — куски индейки на шампурах, а потом на все это выдавливались гранаты. И еще мы запекали в костре куропаток: обмазывали их глиной, заталкивали в угли, а потом, расколов глину, извлекали готовыми. Было вкусно, весело, хорошо. Володька, подхмелевший, много смеялся и все спрашивал:

— Ну как, доволен?.. Не болтал ведь я?.. Не болтал?..

— Я давно сюда стремился, — отвечал я. — Спасибо тебе, Володька, спасибо…

Я рассказывал парням про Сибирь, давал свой адрес каждому, обнимался, пел с ними песни. Мне нравились добрые и радушные Володькины знакомые.

Раз или два ходили мы в ресторан, рассчитывались там кучей, не бросал только Володька. Мою долю тоже возвращали мне:

— Не занимайся ерундой. Ты же в гостях. Не надо.

— Парни!.. Дорогие мои… приезжайте ко мне… Встречу, как самых близких…

Володька только смеялся надо мной.

В его дела я не вникал — в карьерах было пыльно, знойно, все гремело, тарахтело — из машины просто не хотелось вылезать. К счастью, Володька не так уж и задерживался там: пробежит туда-сюда, что-то напишет — и мы свободны. Временами мне даже казалось, что он такой же турист, как и я.

— Хорошая у тебя работа, — говорил я. — Я бы хотел так работать.

Как-то мы сидели в чайхане — он, я и еще две девушки из гостиницы, с которыми мы познакомились вчера и которых Володька успел уже пригласить поехать с нами на искусственное Кайракумское море. Море было далеко, километрах в ста отсюда.

— Мы можем ехать куда угодно, — говорил он девушкам. — Только стоит нам пожелать. Вон спросите Кольку — он скажет, где мы бывали. Любое наше желание…

Я не мешал ему. Отпуск у меня удавался как нельзя лучше, благодаря встрече с Вовкой. А то бы я сейчас тащился по-прежнему со змееловами по однообразным, серым и голым горам, слушая их грубые окрики, поучения… Я смотрел вокруг себя и улыбался. День был хороший, теплый. Рядом шумела речушка, пахло цветами, было людно в чайхане, уютно. Я думал о том, что у русских вот не прививаются такие чайханы, где всего за пять копеек можно взять чайничек зеленого чая, сидеть с друзьями хоть час, хоть два, хоть день — отдыхать, решать дела. Я улыбался. Но Володьке, должно быть, здесь не нравилось.

— Скотина! — ворчал он на прораба: тот обещал приехать к десяти, но почему-то задерживался. — Вот скотина!

— Да брось ты… — говорил я. — Разве здесь плохо?

— Конечно, плохо. Мы бы теперь успели окунуться по паре раз…

Была уже половина двенадцатого — Володька выходил из себя. Он проклинал прораба, словно тот был его самым заклятым врагом. А вчера мы сидели у этого прораба в саду, возле красивых душистых роз, пили вино и ели вкусный борщ домашнего приготовления. Жена прораба срезала нам несколько роз, и мы подарили их в тот же вечер этим двум девушкам. Девушки и сегодня были с розами. Они теребили цветы, нюхали их. Им тоже было скучно ждать. И это, наверное, действовало на Володьку всего сильнее.

— Ничего, ничего! — возмущался он. — Я еще проучу его!

— А что ты с ним сделаешь? — спросил я. — На шашлык пустишь?

— Я ему пострашней шашлыка придумаю. Он у меня и так на крючке: у него был несчастный случай со смертельным исходом, он еще под следствием — и моя гирька на чаше весов… понял?!

— Брось ты! — сказал я. — Он такой хороший дядька, так встретил…

— А ты думаешь, он так вот и полюбил тебя с первого взгляда и потому в лепешку разбивается?

— Зачем?.. И ко мне бы приехали…

— На черта ты ему нужен! Если бы они передо мной не трепыхались, стали бы они нянчиться