Брат, мой брат - Вера Вкуфь

— Ничего подобного! — снова не согласилась девочка. — Просто все остальные вечно его запугивают и наказывают больше, чем меня. Я ему говорю, чтобы не боялся с ними ругаться, а он всё равно боится. Думает, что тогда начнут ругать и меня. А как ему объяснить, что я не боюсь и пусть ругают?

Я задумалась. А потом всё-таки нашлась с ответом:

— Думаю, он и сам скоро это поймёт. А если не пойдёт — значит таким и останется. Боязливым.

— Ну и пусть, — девочка почему-то надула губы, словно я нелестно отозвалась о ней самой. — Он всё равно хороший. И дальше всех прыгает на физкультуре. А ещё громко поёт.

Я невольно улыбнулась детской непосредственности вкупе с какой-то недетской мудростью. И спросила:

— А как тебя зовут?

— Маша, — ответила девочка и почему-то пристыженно опустила взгляд. И тут я начала что-то подозревать. Девочка дошкольного возраста. На улице. На пустой площадке.

— Маша, а ты всегда гуляешь одна?

У девочки вспыхнули щёки, и я поняла, что на верном пути.

— Где твоя мама? — продолжила допрос.

— На работе, — буркнула Маша.

— А папа?

— … тоже.

— И кто с тобой дома?

— Никто… Я сама…

Таким маленьким детям сейчас не принято гулять одним. Тем более — сидеть дома.

— Ты ушла из детского сада, — уже не спросила, но утвердила я.

Насупившись ещё больше, Маша нехотя кивнула. Тогда я, наконец, поднялась с качелей.

— Как бы то ни было, а бежать от своих проблем нельзя, — продекларировала я прописную истину. — К тому же твой Никита наверняка там переживает. И может даже его сейчас ругают.

Подумав, Маша взяла мою протянутую руку и безропотно направилась в сторону детского сада. Благо он тут недалеко.

Мы переходим дорогу, и Маша благоразумно предупреждает, что смотреть надо сначала налево, а потом направо. Или наоборот. И очень сильно предлагает пропустить машину, от которой я вижу только небольшие фары — на улице ни слишком погоже, да и опускается уже вечер.

Как бы то ни было, к Машиному саду мы подходим в целости и сохранности. Если честно, здание, несмотря на всю кажущуюся весёлость, больше печальное, с глубокими провалами пустоватых окон. Наверное, я бы тоже захотела отсюда уйти.

Мы заходим в ворота, и Маша вдруг поднимает ко мне голову — её лицо с такого ракурса кажется островатым.

— А как зовут твоего мальчика? — вдруг ни с того ни с сего спрашивает она.

— Витя, — отвечаю я и чувствую, как у меня неожиданно подводит сердце.

— Он тоже дурак? — продолжает расспрос Маша, пока мы идём по асфальтированной дорожке ко входу.

— Неа, — отвечают я. — Не дурак… Как бы там ни было.

Маша, кажется, довольно кивает. А нам навстречу вылетает женщина средних лет и со смешно распушённой причёской.

— Маша! Мы тебя обыскались! Ты где была? А вы кто? — последнее уже не Маше, а мне.

— Это моя сестра, — деловито говорит Маша. И, подумав, добавляет: — Двоюродная. Нет, троюродная.

Видимо, Машино исчезновение навело здесь нехилого переполоха, потому что взъерошенная женщина больше не задаёт вопросов, только хватает Машу за руку и утягивает с собой. А Маша едва успевает развернуться ко мне и помахать.

И я тогда я понимаю, что снова остаюсь одна. Совсем не радостное чувство, надо сказать. Особенно под хмурым, совсем не весёлым небом, полным надвигающегося дождя.

***

Домой мне идти не хотелось, но куда ещё деваться — не ночевать же под кустом? Я бродила до самой темноты. Как на зло, никакой подозрительной личности мне не встретилось — а ещё говорят, что в больших городах криминала больше. Мне даже сейчас немного хочется кого-нибудь встретить. Чтобы вдоволь наораться, может быть даже накусаться и надраться. Или чего похуже…

Я не подпускаю никакие мысли к своей голове. Иначе они её порвут. И, если честно ни на что не надеюсь. Пока не устаю окончательно и через ватные ноги не направляюсь обратно домой. Каждый шаг даётся мне с боем и противостоянием. И чем ближе я подхожу, тем медленнее двигаюсь.

С одной стороны мне хочется сделать Витькину куклу Вуду и впихавать в неё цыганские иглы. С другой — бежать за ним на вокзал (или куда он там попёрся?). Но нельзя. Ни того, ни другого.

Наверное, у меня гораздо меньше смелости, чем у него. Потому что домой этим вечером возвращаюсь только я. Хотя можно ли теперь называть это место моим домом?

С замочной скважиной я вожусь крайне долго и, словно вор, стараюсь щёлкнуть личинкой замка как можно тише. И всё равно она грохочет буквально у меня в мозгах.

Дверь открываю с крайней степенью осторожности и готовая в любую секунду захлопнуть её обратно. Но всё вроде бы тихо, так что можно и проскользнуть внутрь.

В квартире — гробовая тишина. Но всё равно есть давящее ощущение, что я не одна. Так и есть — из родительской комнаты доносится скрип дивана. Который я смело игнорирую, проскальзывая к залу.

В конце концов, я здесь тоже прописана и имею право находиться. И обзывательства этого факта не меняют. Я внутренне креплюсь.

Торопливо переодеваюсь в пижаму и укладываюсь прямо на неразложенный диван. Кажется, этой ночью сон мне не грозит. Жаль, что сейчас не сессия — хотя бы можно было бы провести время с пользой. Но в меня упирается только рябящий потолок. Который словно знает об этой жизни больше, чем я.

***

Кто как, а я терпеть не могу ранние звонки. На телефон ещё терпимо, а вот если в дверь… Почему никто не придумал беззвучный режим для дверного звонка?

Лицо моё приминается к подушке, которая напрочь застилает обзор. Я голова, судя по весу, заполнена отборным чугуном.

Нормально просыпаюсь я только тогда, когда слышу тихий и виноватый голос.

Я подрываюсь так, что едва не проскальзываю хлопковыми носками в стенной шкаф. И спешу выскочить в коридор.

— Марина здесь? — слышу я не слишком разборчивый голос.

Там на самом пороге — буквально на его краешке — стоит Витька. А над ним возвышается мама. Несмотря на свой небольшой рост она именно возвышается. У Витьки вид потрёпанный и совершенно мятый.

— И чего ты сюда пришёл? — вопрошает мать. — После того, что сделал?

Звучит так искренне, что даже меня пробирает.

— А что он сделал-то? — возмущаюсь вместо Витьки.

Холодный взгляд тут же устремляется на меня. А потом материны глаза закатываются.

— Ты вообще иди отсюда. С тобой потом поговорим.

Вот это уже обидно. Как если бы я