Брат, мой брат - Вера Вкуфь

Таких слов моя мама в жизни не произносила, так что звучали они из её аккуратного рта не просто грубо, а очень жутко. Мама мгновенно развернулась ко мне и стала очень похожа на злую птицу из старого фильма. С той лишь разницей, что от птицы меня защищал экран телевизора.

— А ты, шв*ль, не знаешь больше, перед кем ноги раздвинуть? Ты понимаешь, как это нездорово? Мы вас всегда как родственников воспитывали! И ты на родственников прыгаешь? Ты понимаешь, что это психиатрия? И раньше за такое в дурдом закрывали? Хотя тебе, там наверное, понравилось бы — вы*бали бы получше!

Брызнув взглядом что в меня, что в Витьку, мать стремительно отбросила свой стул в сторону, но он всё равно устоял на ножках. И крепкими шагами вышла из кухни, жестко зарядив при этом дверью об стенку.

Мы с Витькой так и остались сидеть с опущенными вниз носами. Прошло минуты три прежде, чем мы решили встретиться взглядами. У Витьки на лице не было ни кровинки. Предполагаю, что и у меня видок был не лучшим. Витька коротко и нерешительно мотнул головой в сторону, и я поспешила кивнуть разом одеревеневшей шеей.

Крадучись по квартире, которая в миг стала чужой, словно мыши, мы вышли за дверь. А там и за дверь подъезда.

На улице собирался дождь, было душно, но уличный воздух всё равно немного остудил голову. Дышать стало полегче. А в голове уже не так громко звучали обидные слова. Которые до сих пор не верилось, что были произнесены.

— Извини, не надо мне было говорить… — тихо промямлила я, когда Витька смотрел ещё куда-то в сторону.

— Она права, — вдруг рубанул по мне Витька.

Я без понимания уставилась на него, а брат, старательно отводя взгляд в стороны, продолжил:

— Марин, такие отношения — они действительно не правильные. Хоть мы и сводные, но всё равно… Есть в этом что-то, заигрывающее с чем-то неправильным…

Ясно. Неправильное… У меня внутри будто натянулась струна и всё стало очень жестким. Если материны слова я смогла вынести, то эти — нет.

— Ну, раз это для тебя неправильно, — голос мой мигом изменился. Из него исчезла вся жизнь, оставив после себя пустую и твёрдую оболочку. — То давай идти к правильному. Друг от друга.

Даже не видя своей ухмылки, я знала: она злобная. Из тех, которые призваны скрывать боль.

Витька вздрогнул, будто его по уху ударили, и уставился на меня как-то очень растерянно. Но меня это не проняло, а больше разозлило. Бедный, страдающий от неправильного, мальчик. Захотелось мгновенно и сразу всё это прекратить:

— Давай расставаться.

Витькин взгляд отяжелел. Губы сжались в тонкую, светлую нить. После чего он уточнил:

— Ты правда этого хочешь?

— Да, — не раздумывая, отозвалась я.

Вот и всё. Небо оглушило меня окончательно, бухнувшись прямо на макушку.

Ни слова больше не говоря, Витька развернулся и пошёл. А я, без эмоций глядя на его уходящую фигуру, развернулась и пошла в другую сторону.

Земля противно скрипела у меня под ногами, пока я не поняла, что это — песок. Я безо всякой мысли забрела на детскую площадку. Наверное, что-то вроде психической защиты: когда что-то (всё) в жизни непонятно — притворись ребёнком.

Двор был старым и во многих местах обшарпанным. Но какая разница?

Если вспоминать детство, то занять тогда качели было делом чести и требовало больших усилий. Сейчас же, для меня взрослой, на площадке полно качелей, а детей совсем нет — только одна девочка деловито копается в песочнице, строя плоским совочком песочный замок. Девочка-то ладно — она ей в силу возраста положено строить песочные замки. А вот мне не стоило строить замков воздушных.

Пользуясь случаем и правом старшинства, я укладываюсь на качели. Не усаживаюсь, а именно укладываюсь, потому что могу — они сделаны в виде большого спасательного круга, в центре которого переплетаются паутиной плотные канатики. Как у кого-то нервы. Стоит мне лечь, как они сразу впиваются в моё тело. Вот бы это были не канатики, а стальное сито…

Я пялюсь в небо, которого на самом деле не видно — сплошь затянуто противными, серыми облаками, которые только обманчиво кажутся белыми. А на самом деле — грязные.

В затылке начинает болеть — пережимает что-то качельный край. И мне подспудно хочется, чтобы его пережало совсем и навсегда.

Через некоторое время я шестым чувством ощущаю чьё-то присутствие. Машинально сажусь и вижу прямо перед собой ту самую девочку, что копалась в песочнице. За её спиной виднеется огромная горка разравненного песка. Вид у девочки очень серьёзный и совсем не детский.

— Хочешь покататься? — предполагаю я самое вероятное.

Но девочка только продолжает очень внимательно на меня смотреть.

Она достаточно высокая и по-спортивному худощавая. Ей около семи, и у неё светлые вьющиеся волосы, собранные на темени в хвост. Лицо у девочки в хорошем смысле не детское — на нём отсутствует всякая «милая» припухлость и по строению его можно больше назвать волевым. Ямочка на небольшом подбородке особенно усиливает это впечатление.

Когда она вырастет, то непременно станет красивой — такие черты лица особенно выгодно выглядят на взрослых. А пока она просто ребёнок, которому я не даю покачаться на качелях.

— Ты тоже из-за мальчика грустишь? — совершенно неожиданно спрашивает меня девочка.

— Чего? — сначала опешила я, а потом решила не врать: — Да.

Девочка глубокомысленно вздохнула. Потом подошла к столбу качелей и совсем как взрослая прислонилась к нему спиной. Даже одну стопу перед собой выставила — для устойчивости.

— Никита — тоже дурак, — деловито произнесла она, глядя куда-то в пустоту.

— Дурак, — я почувствовала острое желание с ней согласиться. Но всё-таки уточнила: — А почему?

— Потому что он постоянно случается эту Жанну Юрьевну. И Ольгу Валерьевну.

Судя по возрасту девочки, Жанна Юрьевна и Ольга Валерьевна — воспитательницы.

А девочка продолжила:

— Я ему говорю: пойдём в тихий час на площадку и будем играть там в поваров, — увлёкшись собственной речью, девочка принялась жестикулировать. — А он не хочет! Трусит и говорит, что воспитательницы его заругают!

— Ну, может он на самом деле и не хочет играть в поваров? И не знает, как тебе об этом сказать, — предположила я.

Девочка посмотрела на меня как на умалишённую.

— Конечно, хочет! — без тени сомнения заявила она. — Просто он вечно всех боится. То воспитательниц, то маму. Говорит, что она сильно расстраивается, когда на него в саду жалуются.

— Значит, твой Никита думает о других больше, чем о себе, — я едва