Сколько волка ни корми - Карина Володина

не удивится Вран, если молнию эту с громом сама Лесьяра и вызвала. Не пожалела для Врана чуда своего — лишь бы в очередной раз отношение своё к нему показать. Припугнуть, может.

Что ж, удачи ей. Давно уже на Врана запугивания её не действуют.

— Итак, — громко и спокойно говорит Лесьяра. — Белые болота.

Стихают шёпот и смешки на склоне холма мгновенно — то ли от вспышки молнии, то ли от самой Лесьяра. Тут уж, конечно, нечего Врану сказать: самая статная она среди других лютиц верховных, самая величавая, держится так, что ни на какие разговоры пустые не осмелишься, пока сама она говорит.

Говорит Лесьяра, что нет волчат новых в племени, но вот-вот появятся — у Снежи. Хорошо.

Говорит Лесьяра, что один волк и одна волчица в лес вечный ушли — Солн и Чая. Хорошо… Хотя для родного племени Солна, видимо, не очень — ахает кто-то за спиной Врана, разносится всё-таки по рядам лютов печальный шёпот. Любили Солна в его племени. Гораздо больше, чем в племени Лесьяры.

Говорит Лесьяра, что никто никому мужем и женой не стал, на Врана всё тем же ледяным взглядом глядя.

И происходит чудо настоящее, не то что молния эта паршивая: находит Врана Бая в одно мгновение глазами. Словно всегда знала, где он стоит. Словно сама украдкой на него поглядывала, когда он на миг к друзьям отворачивался.

И качает Бая слегка головой, Врану в глаза смотря: нет. Не вмешивайся. Не обращай внимания. Не надо.

Так что же это значит, с тоской Вран думает, и всё на этом?

Коли Лесьяра, как обычно, через него переступила — то и Бая следом шагнёт, взглядом его лишь понимающим и утешительным одарив?

И что дальше Лесьяра придумает? Может, скажет через несколько лет Бае: а теперь давай-ка мы тебе, дочь моя старшая, настоящего волка в мужья найдём?

И не сможет Бая ничего сделать, кроме как на Врана тем же взглядом предостерегающим посмотреть?

Говорит Лесьяра вдруг, что кое-что важное ей жители водные перед солнцеворотом сообщили.

Говорит Лесьяра вдруг, что пришли к ней предки во сне в ночь солнцеворотную.

Говорит Лесьяра, что что-то важное Травный ей сказать хотел. Пытался. Но неразборчива речь его была — возможно, из-за непривычности места.

Говорит Лесьяра, губы в сухой улыбке растягивая, Врана стужей глаз своих обдавая, что, тем не менее, есть у неё в племени кое-кто, кто уж наверняка недомолвки все Травного прояснить сможет.

И ещё ниже, ещё стремительнее всё у Врана вниз ухает. Как на ногах удерживается — сам не знает.

Говорит Лесьяра:

— Вран из Сухолесья. Не окажешь ли нам честь?

Вран из Сухолесья.

Сухолесья.

Сухолесья.

Озадаченно Бая брови поднимает, с недоумением на мать смотрит: не знает. Не сказала. Травный во сне пришёл… Жители водные сообщили… Приберегла Лесьяра всё для мига этого, не стала Бае раньше времени обо всём рассказывать — хотела, чтобы не только перед Баей, не только перед одним племенем, но перед всеми племенами Вран ответил за содеянное.

А, может, всё-таки и впрямь не так уж разборчивы слова Травного были…

— Вран, — с той же улыбкой спокойной Лесьяра повторяет. — Выйди к нам, пожалуйста. Думаю, тебе есть что сказать.

Сука. Бессердечная, вероломная, редкостная сука. «Думаю, тебе есть что сказать».

Оглядывается на Врана Зима удивлённо, смотрят на него Горан с Зораном, чувствует Вран, как Нерев на его спину в растерянности уставился — и не он один. Все, кто знает его, на него посмотреть оборачиваются — а те, кто не знает, за остальными повторяют. Наседают опять на Баю коршуницы вокруг неё, побрякушками блестящими усеянные, и Искра среди них, дёргают Сивера за рукава рубахи их братья.

Что ж. Врану действительно есть что сказать. В конце концов, ведь не уточняла Лесьяра, что именно?

— Иду, Лесьяра, — кротко он отвечает.

Раздвигаются перед ним люты. Уступают ему дорогу. Поднимается Вран на холм. Скользкая земля, ездят по ней сапоги, никакая чуткость волчья не спасает — да и нет её. Не было и не появилось.

Останавливается Вран, к Лесьяре подойдя. Дождался: теперь наконец Бая на него, не мигая, смотрит. Напряжённо. Непонимающе. Как и все остальные.

Бая, Бая, Бая. Что теперь Врану делать?

Но смотрит сам Вран на Лесьяру и понимает: нет, точно не это. Точно не под её дудку плясать. Не дождётся.

Выпрямляет Вран спину. Поднимает голову, вздёрнув подбородок. В ответ Лесьяре улыбается.

И поворачивается к ней спиной стремительно, всех лютов, перед ним стоящих, взглядом изучающим окидывая. Горана и Зорана, Нерева и Зиму, Самбора, Веша, Снежу. Вот так. Так-то лучше. Теперь не тенью пресмыкающейся, виноватой Вран перед главами родов стоит — теперь сам он словно один из этих глав, на подопечных своих взирающий.

Один из глав…

Ждут люты, ждут Горан и Зоран, Нерев и Зима, даже Самбор, равнодушно на небо всё это время глядевший, а не на холм. Не страшно Врану почему-то — чего ему бояться? Нравится это ему даже — наконец-то перед всеми речь держать, а не одной Лесьяре в обществе Радея вечного отчитываться. Наконец-то Вран её не видит. Наконец-то хоть кто-то к словам его прислушивается.

Втягивает Вран воздух в лёгкие.

— Холодновато, — просто говорит он.

И умолкает.

И люты тоже замолкают — на несколько мгновений. Потом переглядываться начинают. Потом и смешки неуверенные Вран слышит: это ещё что такое, что за дурачка Лесьяра на курган вытащила?

— Холодновато, — задумчиво Вран повторяет. — И мокровато. Сколько часов мы тут стоим — второй али третий уже? Скоро и солнце сон с себя последний стряхнёт, а мы всё стоим. А мы всё прячемся. И от кого — от людей? Из-за них на детей наших дождь проливаем, из-за них старикам нашим кости морозим? Да уж… Всё как обычно. Почему-то я не удивлён.

Сдвигают брови люты озадаченно, по-прежнему ничего не понимают — хмурится и Нерев, чьё лицо Вран видит лучше всех. Один только Самбор слушает Врана внимательно, бесстрастно — но что-то пробуждается, всплывает на поверхность в его усталых тёмных глазах, что-то совсем не удивлённое и не озадаченное. Хорошо. На него Вран и будет смотреть дальше.

— Вран, — холодно произносит у Врана из-за спины Лесьяра. — Ты, кажется, не понимаешь…

— Нет, — резко обрывает её Вран, даже не оборачиваясь. — Я всё прекрасно понимаю, Лесьяра. Меня вызвали сюда, чтобы я говорил — так в чём же дело, вот он я, а вот речь моя. И я просил бы не прерывать меня. Или даже