Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

Мишка сдирал, практически, на всех экзаменах, сдирал смело, не прячась: садился всегда на первую парту, перед преподавателем, спокойно рылся в шпаргалках, спокойно уточнял вопросы, обращаясь к преподавателю — это было его методом, демонстрацией лояльности, что ли, — вообще, вел себя просто, естественно и, кажется, ни разу не попался.

Вадим же сел на последнюю парту, положил учебник на колени — краснел, бледнел, дергался, таращился на пе-на-ве — пока учебник не грохнулся на пол.

Пе-на-ве уставился на него.

— Вы что, списывали? — пораженно раскрыл тот беззубый рот.

Вадим молчал. Такого позора он еще никогда не переживал.

— Возьмите другой билет — и садитесь вот здесь, готовьтесь, — распорядился пе-на-ве.

Вадим потом, сев к столу преподавателя, что-то все же рассказывал — и пе-на-ве хотел поставить ему «уд», но он не согласился — у него в зачетке еще никогда «удов» не было.

— Нет, — сказал он. — Я лучше приду в любой день сессии, какой вы назовете, и пересдам.

Пе-на-ве полистал его зачетку, жалостливо поцокал, потрогал Вадима за рукав — и исправил в ведомости «уд» на «хор».

— Ну а если уж хотите пересдать… — обнажил он в иронической улыбке два прокуренных зуба, — милости просим… Я буду только рад.

Пе-на-ве, действительно, и думать о нем забыл, на кафедре его не оказалось, был уже в отпуске, а дома очень удивился приходу Вадима и долго не мог понять, чего тот добивается.

Вначале встретила Вадима старушка, жена пе-на-ве, добрая, улыбчивая, предупредительная. Она, казалось, была очень рада случайному гостю: Вадим объяснял ей, кто он и зачем, а она, еще мало понимая его, пригласила войти, раздеться, и, пока он разувался, держала наготове тапочки в руках и все приговаривала:

— Озябли небось?.. Ведь какая нынче зима, а?.. Сейчас выпьем чайку, согреетесь…

Пе-на-ве вышел в прихожую в пижаме, серо-голубой, под цвет его блеклых глаз, недоуменно, полуоткрыв рот, посмотрел на Вадима. Вадим, к ужасу своему, вдруг подумал, что не знает его имени. Выручила жена пе-на-ве:

— Это, Николай Андреевич, — сказала она, — к тебе такой приятный молодой человек…

Вадим растерянно бормотал что-то — про экзамен, пересдачу. Старушка поняла его раньше, чем сам пе-на-ве.

— Это надо же, Коля: такой морозище на улице, а ты вынуждаешь людей…

Она осуждающе качала головой.

Пе-на-ве вдруг звучно хлопнул себя ладонью по лбу, вспомнил:

— Ну да, ну да… Как же, как же… Но я не ожидал… Ей-богу, не ожидал…

Он, пахнувший табаком и какими-то хорошими духами, порывисто обхватил Вадима за плечи, радушно сощурился, заслезился.

— И знаете, — сказал пе-на-ве, — я так рад, что не ошибся в вас… чрезвычайно рад!.. Надо же: есть ведь уже и балл в зачетке… а вы вот так…

Эта его фраза почему-то тогда больше всего поразила Вадима, показалась ему наивысшей похвалой. Потом, на всю жизнь, она стала как бы мерой, оценкой всех его поступков…

Никакого экзамена пе-на-ве, конечно же, принимать не стал, спросил только, покосившись на жену:

— Подготовились?.. Ну и отлично. А сейчас, пожалуйста, за стол… отогревайтесь…

Вадим отказывался, но старушка, маленькая, круглая, проворная, пробежала на кухню и вернулась оттуда с румяным, пышущим жаром, пирогом на противне. Старушка вся светилась:

— Я как чувствовала гостя!.. И так он мне удался!..

От пирога шли ошеломляющие запахи — и Вадим не устоял.

Пе-на-ве переоделся — надел брюки, белую рубашку-косоворотку — сидел чинный, благостный, с прилизанными висками. Пирог он ел ложечкой, осторожно выгребая изнутри начинку — печенку с рисом и луком — и, явно винясь в этом, поглядывал на Вадима. Вадим же проглотил свои полпирога чудовищным мигом, инстинктивно потянулся еще за куском, но смирил себя, категорически отверг предложенный ему старушкой ломоть.

— Я уже во! — совсем как пе-на-ве показал он рукой у горла.

Хозяйничала за столом жена: разрезала пирог, наливала чай — и все говорила и говорила: расспрашивала Вадима, откуда он, кто его родители, рассказывала о себе, показывала, пододвинув к нему стул, семейный альбом. В альбоме попадались фотографии единственного их сына — голопузого еще, мальчишкой-школьником, в солдатской форме, — который погиб в войну.

— Вовочка, — называла его старушка, разглаживая каждую карточку пальцами.

Глаза ее наполнялись слезами, голос дрожал, Вадим ожидал, что она вот-вот разрыдается, невольно прислонялся к ее плечу, — но старушка, помедлив, перелистывала страницу — там оказывалась какая-нибудь коллективная фотография — и уже бодро говорила:

— А это мы на отдыхе… В Крыму… Это вот я… узнаете? А это, конечно же, Николай Андреевич…

Пе-на-ве молчал — и только кивал, соглашаясь с женой, и улыбался Вадиму.

Вадиму было неловко: он свалился как снег на голову — и все ждал паузу, предлог, чтобы подняться, поблагодарить и уйти, но старушка не отпускала его: показывала ящички с минералами — любительскую коллекцию Николая Андреевича, — водила вдоль стоящих у стен шкафов, заставленных книгами. Книги, увязанные стопкой, кое-где стояли на ковре.

— Это забота Николай Андреевича, — пояснила старушка, похлопывая по стопкам. — Разобрать, расставить их… А тут ведь была сессия… — уважительно хмурилась она.

От шкафов, темных, массивных, от ветхих переплетов многих книг, даже от этого красного, с редкими проплешинами, ковра веяло стариной, уютом, интеллигентностью…

Потом старушка попросила пе-на-ве сыграть что-нибудь на балалайке. Тот смутился, замахал руками. Но старушка сказала:

— Такой обаятельный молодой человек… Уважь, пожалуйста…

Пе-на-ве, оказалось, неплохо играл. Тут он был прежний, лекционный: самозабвенно ссутулился над балалайкой, зажмурился, выставил набок язык — и наяривал Венявского, Андреева, «Полноте вам, ребята…»

Вадиму было хорошо у старичков. И если еще дорогой к старинному, профессорскому, как называли его, дому, деревянному, с прекрасной резьбой на карнизах и окнах, он, волнуясь, как всегда, перед экзаменом, лихорадочно перебирал в памяти трудные вопросы, все же временами вспоминал о Лиле — о том, как за столом она разговаривала, полуобернувшись к нему, как смотрела на него в танце, — то за все время у старичков он ни разу не подумал о ней.

И только уже дома — когда Мишки все не было и не было — стал томиться. Ему рисовались жуткие картины: Мишка, взяв под руку, провожает Лилю, болтает что-нибудь, может быть, даже нахрапом целует у подъезда университетского общежития. Вадим то ложился, чтобы переждать время, то, не выдерживая, вставал, ходил.

Оба Васьки, товарищи по комнате, из одной деревни, еще утром уехали к родителям — деревня была недалеко от города, выкраивалось по два-три дня на сытую жизнь под отчей кровлей — койки их, обе вдоль одной стены, стояли голые, с провисшими металлическими сетками, на полу валялись обрывки бумаг, окурки. Все это