Кружилиха. Евдокия - Вера Федоровна Панова

в марте, а в апреле Павел подхватил в школе коклюш, от него заразились все дети в доме, и Саша в том числе. Старшие болели легко, а Саша так задыхался, что Евдокия при каждом приступе кашля с ужасом ждала – вот сейчас умрет. Она подолгу смотрела в Сашины глаза; но не находила той пупочки, которая дает живучесть человеку. Кончился коклюш, Катя и Саша заболели корью.

– Это так не пройдет, – сказал Евдоким, глядя на пылающего в жару ребенка. – Не может такая кроха столько перенести. Ждать, видно, горя, Дуня.

Он протянул свою большую руку и бережно пригладил ее волосы. Третий месяц она не отходила от ребенка, похудела и перестала улыбаться.

– Не хочу я этого горя, Евдоким, – сказала она новым каким-то голосом, какого он у нее не слыхал. – Вот не хочу и не хочу!

Ей казалось, что если Саша умрет, то в ее жизни уже никогда не будет радости.

Он болел всю весну и половину лета. У него была ветрянка, прорезывались зубы. Тихий и ослабевший, он лежал во дворе под навесом, который поставил для него Евдоким. Катя, Павел и Наталья по очереди подсаживались к нему, отгоняя мух и комаров. Особенно Катя его полюбила, приносила ему в кроватку свои игрушки, разговаривала с ним:

– А каков наш Сашенька! Умник наш Сашенька! Красавец наш Сашенька!

И, глядя в лицо девочки грустными глазами, слабо, нараспев поддакивал Сашенька:

– А-а-а!

Евдокия, хлопоча в доме, то и дело через окно посматривала на Сашеньку. Однажды, выглянув, она увидела, что возле Сашиной кроватки стоит чужая женщина и разговаривает с Катей. Евдокия услышала, как женщина сказала:

– Да нет, помрет. Плохой он у вас вовсе.

Евдокия вышла во двор и спросила женщину:

– Ты что ходишь, каркаешь? Твое какое дело тут?

– Мое дело десятое, – отвечала женщина.

– То-то и оно. Мне дитя сглазили, а теперь еще ходят, каркают, – сказала Евдокия чуть не плача. – С богом давай!

Женщина усмехнулась и пошла к воротам. Была она молода и собой недурна, только толстовата излишне и в лице нездоровая припухлость. Светлые стриженые волосы завиты мелкими колечками. На толстых ногах разношенные туфли с кривыми каблуками…

К концу лета внезапно приехал Ахмет.

Несколько раз он прошел мимо чернышевского дома. Никто не окликнул его. Он заглянул в ворота – двор был полон детей. Девочка и мальчик копали картошку, другая девочка читала книгу, помахивая веткой над колыбелью, в которой лежал, ворковал младенец. Ахмет тихо свистнул и ушел, а на другое утро к Евдокии явилась Марьюшка:

– Ну что, Саша твой как?

– Слава богу, хорошо, – ответила Евдокия с задором. Она сидела и кормила Сашу киселем. У обоих лица были веселые.

– Закопалась ты, молодуха, в чужих детях, – посочувствовала Марьюшка. – А веку-то нам, красавица, дадено скупо.

Подбирая ложкой с Сашиного подбородка струйки киселя, Евдокия сказала нараспев, забавно:

– И какие мы такие молодухи, и какие красавицы? Наше дело старое.

– А-а-а! – отвечал Сашенька.

– Скоро будем дочек замуж выдавать, сыновей женить…

– А-а-а! – соглашался Сашенька.

– Ахмет приехал, – сухо сказала Марьюшка и для деликатности поглядела на потолок, а потом уже на Евдокию.

Евдокия докормила Сашеньку, утерла его мокрым полотенцем, поцеловала и сказала:

– Видала я его. Ходил мимо окон.

Марьюшка пожевала губами:

– Привалило ему счастье в Кунгуре – поступил в кооперацию закупщиком, большое жалованье получает, разбогател. Подарки тебе привез – шаль одну толстую, другую тонкую, с персидским узором; два отреза кашемировых, бордовый и темно-синий. Страдаю, говорит, не могу, говорит, забыть, хоть мало не убил меня Евдоким.

– Так вот мы еще какие! – сказала Евдокия, обращаясь к Сашеньке. – Нам еще подарки сулят, для нас из Кунгура приезжают! А мы им скажем, – продолжала она, похлопывая Сашенькиными ручками и балуясь, – а мы им скажем: поезжайте-ка назад в Кунгур с вашими персидскими узорами…

Все-таки Ахмет повстречался Евдокии на пути, когда она шла по воду. Загородил ей дорогу, маленькой жесткой рукой стиснул ее запястье:

– Что, Дуня? Что ты вздумала? Гонишь меня? Плохой стал Ахмет?

Щурясь от солнца, она спокойно, с улыбкой смотрела на него:

– Зачем плохой? Может, еще лучше, чем бывал. Да мне не надобен.

– Не надобен? – переспросил он с обидой и недоверием. И крепче сжал ее запястье смуглыми пальцами.

– Оставь руку, – сказала Евдокия и так поглядела, что его пальцы сами разжались, – равнодушно поглядела, издалека, как чужая.

– Дуня, жалко, – сказал он. – Хорошая была наша любовь.

– Семейная я стала. Дети у меня.

– Чужие дети! – сказал он и осекся, взглянув в ее лицо.

– Кто виноват-то, что чужие? – сказала она и пошла от него прочь, помахивая ведрами.

Он не стал догонять ее. Все тут было кончено.

В тот же день он уехал из города.

14

Если сосчитать, то огорчений от детей было куда больше, чем радостей…

Наталья, окончив школу, поступила в техникум и так о себе возомнила, что – матушки! Она совсем отбилась от домашних дел – дескать, мать сама управится; а она, Наталья, будет заниматься немецким языком.

– Зачем тебе? – спросила Евдокия. – Тебя ведь в техникуме твоем учат немецкому.

– Учат, так что же из этого?

– И довольно с тебя. И так уж заучилась совсем – кости да кожа…

Терпеливо Наталья объяснила: в техникуме учат недостаточно, а ей надо знать по-немецки очень хорошо, чтобы читать технические книги и журналы.

– И так весь день с книжкой, мало тебе чтения… – сказала Евдокия. И получила в ответ:

– Мама, ты не понимаешь!

Павел нарисовал картинку: коричневая трава, зеленое небо, на зеленом небе длинное лиловое облако. Евдокия усомнилась:

– Нешто бывает зеленое небо!

– Бывает.

– Бывает, да не такое. Уж больно у тебя ярко.

– Ты не понимаешь! – сказал Павел. И потом рассказывал, что учитель рисования хвалил эту картинку и забрал ее для какой-то выставки. Выходило, что Евдокия действительно ничего не понимала.

Катя била всех своих сверстников на улице, и матери приходили жаловаться и ругали Евдокию – зачем она потакает. Евдокия расстраивалась, щеки ее разгорались пунцово, она горой вставала за Катю:

– Она одна зачинщица, что ль? Все дети дерутся. А твой что смотрел? Взял бы да дал сдачи. Мальчик должен за себя постоять!

А когда матери уходили, она говорила жалобно:

– Вот видишь, Катя, что ты наделала! Все нас ругают – как же так можно!

Она не позволяла детям браниться скверными словами и даже шлепала за брань, но они все-таки бранились. Однажды Павел рисовал и вышел из комнаты, оставив на столе незаконченный рисунок и карандаши. Пришла Катя, влезла на стул и красным