Кружилиха. Евдокия - Вера Федоровна Панова

откинутый тяжелым кулаком Мокеева, он бросался снова и снова. Сильный Мокеев испугался исступления мальчишки, попятился, крича:

– Ну чего ты, чего, чего?! Она с татарином гуляет, дурак!

Несколько человек схватили Андрея за руки, увели, усадили. Андрей выплюнул кровь – Мокеев разбил ему зубы – и сказал:

– Все равно изувечу подлеца.

Его вызвали в ячейку, уговаривали и ласково и строго, – он стоял на своем:

– Не могу его видеть. Она с меня вшей снимала…

И только когда Андрею пригрозили, что выгонят из комсомола, – он расплакался, кусая кулаки, и дал обещание не трогать Мокеева.

Евдоким не сказал жене, из-за чего Андрей подрался с Мокеевым. Больше у них не было разговора об Ахмете. И Ахмета не было: явился на миг, белозубый сатана, отуманил, ожег, набаламутил, – и нет его опять.

12

Кто-то постучал в окно. Был вечер, дети только что заснули. Евдоким еще не вернулся с завода – верно, задержался на собрании. Евдокия вышла отворить. Улица была пуста, ни души, медленными хлопьями падал снег. Евдокия хотела уже закрыть дверь, как что-то вдруг пискнуло у ее ног. Она поглядела – на крыльце лежал небольшой серый сверток, в свертке пищало. Евдокия подняла сверток, внесла в дом и положила на мучной ларь.

Она развернула отсыревшее тряпье и вынула ребенка, мальчика. Ему было недель пять-шесть, он уже держал голову. Освобожденные ножки задвигались, подтянулись к животу. Ребенок поднес кулачок ко рту и потребовал еды. «Эге… эге… эге», – говорил он, ворочая головкой, и заплакал. Евдокия зашикала и прижала его к груди, успокаивая. Лицо ее стало взволнованным, серьезным и важным, словно это был ее ребенок и она собиралась накормить его грудью. «Эге… эге…» – говорил ребенок, перестав плакать и хватая ртом ее кофту. Евдокия положила его – он опять залился отчаянным криком, побежала к печке, налила теплого молока в пузырек, заткнула чистой тряпкой и дала ребенку. «Эге… эге…» – заговорил он яростно, почуяв запах молока. «Ага!» – удовлетворенно сказал он, поймав тряпку ртом, и стал сосать.

– Ишь, жадный! – с восхищением сказала Евдокия, любуясь им.

Накормив, она налила в таз теплой воды и стала купать ребенка. Он тряс ручками и ножками, но не плакал, и она ловко обмыла его и губами собрала воду со спинки, как делали другие женщины, – от сглазу, от наговора, чтоб рос здоровым да умным. Потом она отнесла его в спальню, на кровать.

– Вот мы какие чистенькие стали, какие красивые! – приговаривала она, вытирая его.

Ребенок молчал и все поворачивался к лампочке. Евдокия запеленала его в старую простыню. Спеленатый, он стал похож на белого червячка и так же ворочал головкой, как червячок; после мытья волосы на его темени стали черными.

– Вот так-то, лежи да спи! – сказала Евдокия, укрыла его своим стеганым одеялом и, потушив свет, пошла поглядеть, какое приданое получила за ребенком.

В сером свертке оказалась застиранная женская рубаха, обрывок байкового одеяла и грубый холщовый свивальник. Все это Евдокия вышвырнула в сени. На пол упала бумажка, Евдокия подняла ее. «Крещен Александром», – было написано на бумажке. Евдокия подумала: хорошее имя Александр, можно кликать Шурой, Сашей, Саней, как понравится, а то еще Аликом.

Пришел Евдоким. Усталый и чем-то недовольный, он долго мылся под висячим рукомойником, и Евдокия заробела – вдруг он не захочет принять ребенка? Сменив одежду, он молча уселся к столу, а она, подавая ужин, все думала, как ему половчее сказать.

– Что собрание-то нынче так затянулось? – спросила она, чтобы начать разговор. Он ответил нехотя:

– Судили одного. Из заводского материала утварь делал, продавал в свой карман.

– Кто ж судил?

– Мы и судили. Собрание.

– Собрание?.. – переспросила она задумчиво, думая о своем. Погодя, повела речь напрямик:

– Без света в спальне не будь, на кровать, не осмотревшись, не бухайся, не ровен час – придавишь дитя.

– Какое дитя?

– Мальчика бог послал.

Он кончил ужинать и пошел в спальню; она – за ним. Он зажег свет, откинул одеяло, посмотрел на спокойное розовое личико:

– Это чей же?

Она ответила храбро:

– Считай, что наш.

Ребенок спал, посасывая губами.

– Подкинули, что ли?

– Подкинули. Это счастье для дома, – вспомнила она и заторопилась. – На подкидыша господь пошлет!

От яркого света ребенок затревожился, завертел головкой, стал выпрастывать кулачки из пеленки.

Евдоким засмеялся:

– Мальчик, говоришь?

– Александром зовут.

– Почем знаешь?

– Записка была вложена.

Он сел на кровать и стал разуваться.

– Вот те раз! – сказал он весело, глядя на важного младенца. – А я где лягу?

– Ложись к стенке, а я с ним с краю.

– А вдруг задавлю ночью? – осторожно укладываясь под необъятное одеяло, сказал Евдоким уже не шутя. – Придется люльку ему сработать, а то на самом деле опасно, кости-то у него мягкие…

13

Приходили соседки поглядеть, что за прибыль у Чернышевых. Хвалили ребенка, хвалили Чернышевых, ругали беспутных матерей, которые ночью на снегу, у чужого порога, кидают безвинных младенцев…

Пришла и Марьюшка. Вошла чинно, без суеты. Негромко, но требовательно опросила притихших Павла, Катю и Наталью – хорошо ли учатся, слушаются ли названых родителей и зачем дома ходят в башмаках: дома тепло, башмаки поберечь не грех, у названых родителей расходов, поди, страсть на такую ораву. Потом начальственно, как доктор, Марьюшка приказала показать младенца.

Евдокия поднесла Сашеньку, спеленатого, в чепчике с кружевцем. Марьюшка вздохнула:

– Не жилец.

Евдокия испугалась:

– Ну, почему?

– В глазок посмотри ему, – шепнула Марьюшка.

Евдокия посмотрела в голубенький бессмысленный глаз и увидела в зрачке свое лицо, а больше ничего.

– В уголок, – шептала Марьюшка. – Который живуч человек, у того в уголку ровно пупочка сидит внутри, видна ясно. У богоданного твоего младенчика пупочки не видать. Жить не будет.

Приведя всех в уныние и угостившись пенным квасом с изюмом, Марьюшка удалилась.

На другой день у Саши заболел живот. Евдокия дала ему касторки, припарки ставила – не помогло. Пришлось понести Сашу в консультацию.

– Вы, мамаша, перекормили ребенка! – гневно сказала черная докторица в белом халате. – Мы дадим ему режим!

Она приказала кормить Сашу через четыре часа, ночью вовсе ничего не давать, молоко разводить рисовым отваром. Евдокия не смела ослушаться докторицы, но душа у нее изболелась, потому что Сашенька просил есть каждый час и, ничего не получая, кричал: «Эге! эге!» – пока не засыпал от изнеможения.

«Небось, твое было бы, не морила б его режимом, – думала Евдокия про докторицу. – Этак от голода протянет ноги дитя».

Но дитя не протянуло ноги, привыкло к режиму и стало спокойно спать по ночам. Это было