Кружилиха. Евдокия - Вера Федоровна Панова

– Ну конечно, морозы. Ты – как младенец, Маргарита. Надо взять шубу, и валенки, и все теплое.

– Да, валенки, – говорит она, – надо вынуть из нафталина… – и она уходит, и он знает, что она рада предлогу уйти.

Все рады уйти.

Листопад за все время прислал одно письмо. Еще одно пришло от группы конструкторов – какое-то вялое, принужденное… Людей сближает совместная работа, остальное – сентиментальное вранье. Отработал человек – его спихивают к черту на кулички. На покой. И радуются…

Кажется, он поторопился с этим домиком.

Ему здесь гораздо хуже. Просто несравненно хуже. Болваны доктора не понимают.

Инерция работы держала его на ногах. И еще десять лет продержала бы. Нет, дернула нелегкая бросить все, изменить привычному ритму жизни. И сразу начал распадаться весь механизм.

Вот и окно закрыто, а одеяло все-таки сырое.

На севере топят большие печи. Топят дровами. Тепло.

Вот он, покой: никто ничего от тебя не ждет, никто не придет, можешь совсем не вставать с постели. Постукивают в саду жестяные мертвые листья…

Маргарита рвется скорее привезти мебель, чтобы устроить здесь по-городскому. Маргарита хитра, но глупа, все хитрости ее как на ладони. Вовсе не мебель ей нужна. Она хочет на неделю-две вырваться из этой могилы…

Что же, по человечеству ее можно понять. Хотя это возмутительно, что и она бежит от него.

Соскучилась по своим председателям и заместителям председателей.

Надо ей сказать, чтобы спала в его бывшем кабинете, – там теплее всего. Там печь очень хорошая… Два чертежных стола так и стоят там у окна. Кто-то будет жить в том кабинете? Унесут чертежные столы, поставят дамский туалет или детские кровати…

Ломит поясницу, ноют ноги, голова тяжелая, сна нет. Вот вам и знаменитые целебные грязи!

Не те времена! Никто не протянет над тобой руки и не скажет: «Встань и иди!» Сам вставай, сам иди. Сам воскрешайся из мертвых.

Маргарита может спорить сколько угодно, а одеяло сырое.

– Маргарита! Маргарита! Достань и мои валенки из нафталина. Мы едем вместе.

Этому нельзя перестать удивляться. Кто ты был для меня? Никто. А сейчас ты мне ближе всех на свете. Был безразличен мне, а сейчас для меня самое интересное – то, что ты говоришь, то, что я хочу сказать тебе, то, что я о тебе думаю, то, что думаешь ты. Ты умнее всех, ты прекраснее всех; если бы я хоть секунду думала иначе, разве я потянулась бы так к тебе, разве бы я так гордилась тем, что имею право прислониться к тебе? Как это другие не видят, что ты лучше всех? Как я сама этого раньше не видела? И почему теперь увидела? Откуда взялось прозрение? Не потому же, что я искала любви? Я не искала любви! Если бы искала, нашла бы давно, она под ногами у меня лежала, я и не нагнулась поднять… Нет, я искала любви, не нужно быть нечестной. Но почему именно ты? За какие такие твои заслуги? Чего ради я ряжу тебя во все это великолепие? Ничего не понятно, от непонимания кружится голова…

Листопад и Нонна идут медленно. Оба устали. Устали оттого, что просидели в накуренной конструкторской до глубокой ночи, и оттого, что за все эти часы ни разу по-настоящему не приблизились друг к другу…

Он что-то говорит. Она отрывается от своих мыслей и вслушивается.

– Только не испугайтесь моего жилья, – говорит он как бы шутя, но голос вздрагивает. – У меня пусто и холодно, похоже на сарай.

– Это же все равно, – говорит она почти шепотом.

Они условились, что она придет к нему. Когда? «Я тогда позвоню», – сказала она коротко. У нее такое ощущение, словно она раскачивается на качелях: выше – выше – выше…

– Лодки, – говорит она.

– Лодки? – повторяет он, заглядывая ей в лицо. – Какие лодки?

Она отрицательно качает головой, ей не хочется объяснять. Это в детстве было: качели-лодки, подвешенные на стальных тросах к толстой перекладине. Девушки и ребята становились по двое, держась за тросы, и раскачивались что было силы. Раскачавшись, лодка перелетала через перекладину, описывая полный круг. Кто слабонервный – и не суйся!

– Ты хочешь спать, – говорит он, в первый раз называя ее на «ты». – Ты спишь на ходу. – Он обнимает ее бережно и нежно.

Вот и горка, и лесенка, ведущая к веденеевскому дому. Пришли! Она останавливается и поднимает к нему лицо…

– Ноннушка, – говорит он, целуя ее закрытые глаза.

– Еще, – говорит она, не открывая глаз.

И наконец они расстаются. Она отпирает дверь – целая связка хитроумных ключей, бесчисленные веденеевские затворы – и входит в дом. Он идет обратно, из старого поселка в новый, по необъятно широкой пустынной улице, обставленной высокими домами.

Куда же он сворачивает, разве не домой лежит его путь? Слишком поздно, чтобы идти в гости. Только всполошишь хозяев, вызовешь недоумение, неудовольствие, насмешку… Но он идет уверенно. Его ведет радостный подъем – он убежден, что все, что он сейчас сделает, будет хорошо! На мгновение он задерживается, чтобы разглядеть номер дома: белая эмалевая дощечка ясно и доверчиво освещена электрической лампочкой. Листопад входит в полутемный подъезд, поднимается на пятый этаж: вот та дверь. Нажимает кнопку звонка: звонок не действует. Листопад стучит.

– Кто там? – спросил Уздечкин.

Он только что собирался ложиться. По-прежнему по утрам ему трудно было работать, а к вечеру силы приливали, он словно оживал и с удовольствием засиживался над делами до глубокой ночи. Закончив работу, он приготовился уже раздеваться, как вдруг постучали. Он прислушался – не померещилось ли? Нет, постучали вторично. Кто так поздно?.. Он вышел в коридор и негромко спросил через дверь:

– Кто там?

– Федор Иваныч, – ответил голос Листопада, – это я, отворите.

Несколько секунд Уздечкин держал руку на замке и не знал: отворять или нет. Отворил. Еще какое-то время они стояли, один в передней, другой на площадке; потом Листопад усмехнулся и вошел, слегка отстранив Уздечкина.

– Не спите? Это хорошо, что не спите. Можно к вам? – Он прямо пошел на свет в столовую, скинул пальто, бросил на стул у двери… Уздечкин двигался за ним, не сводя с него глаз. Листопад сел к столу:

– Присяду, можно?

Уздечкин не отвечал. Глаза его спрашивали неистово: ну, что еще придумал?

На столе под лампой лежала папка с бумагами. Листопад открыл ее, прочитал бумажку, другую: заявления от рабочих; ссуды просят, ордера…

– Утопаете?

Уздечкин сказал с трудом:

– После войны у всех в быту обнаружились прорехи.

– И вы из своего завкомовского бюджета предполагаете все прорехи