Кружилиха. Евдокия - Вера Федоровна Панова

окопчике, близко кругом разрывались мины. Всякий раз как, противно мяукнув, рвалась мина, Лукашин падал лицом на подсохшую, колючую, жирно пахнущую землю и думал: вот сейчас; вот конец; вот меня уже нет. Вдруг рыхлый бугорок перед лицом Лукашина зашевелился, начал вспухать, посыпались комья в окопчик, из земли показались человеческие пальцы, потом стала подниматься голова. Лукашину стало так страшно, что он и о смерти думать перестал.

«Ну, что, Сема? – сказала голова и подмигнула веселым глазом. – Когда приступаешь к занятиям в конторе?» Лукашин закричал и проснулся. Марийка сидела около него, испуганная, и говорила:

– Что с тобой? Приснилось что-нибудь?

Она поцеловала Лукашина, укрыла его и прижалась к нему, бормоча что-то теплым сонным голосом. Но он боялся заснуть, чтобы опять не увидеть страшное, и попросил:

– Не спи. Говори что-нибудь.

– Что же говорить? – спросила она, засмеявшись. – Стих наизусть, что ли?

Но он сказал:

– Мы так до сих пор и не решили, куда поставить кроватку.

– Как не решили? – сказала Марийка бодрым, деловым тоном. – Ты забыл: между шифоньером и столиком; если столик отодвинуть к окну, станет в аккурат. И как хочешь, Сема, придется купить цинковую ванночку: ванночка будет служить лет десять, а так что? В тазу годов до трех докупаешь, не больше.

– Можно и в корыте купать, – сказал Лукашин.

Марийка всплеснула руками.

– В деревянном корыте, где грязное белье стираем?! Ну, Сема…

Лукашин вздохнул. Ванночка так ванночка. Тут была граница его мужского царства.

– Какую он фамилию будет носить? – спросила Марийка и засмеялась: так не шло к тому, о чем они говорили, слово «фамилия». – Твою или мою?

– Конечно, мою, – сказал Лукашин. – И ты – мою, какая у тебя может быть своя фамилия. – И он собрался поцеловать Марийку, но подумал, что эта женщина во многом перед ним виновата, и сказал другим тоном, очень веско: – Но только, Марийка, семейная жизнь может получиться тогда, если и муж и жена идут на уступки. Один раз я уступлю, другой раз – ты. А у нас получается такая картина, что уступаю только я, а ты делаешь все, что хочешь, и не считаешься со мной ни на копейку.

– Семочка, – скороговоркой и шепотом отвечала Марийка, привалившись к нему, – ангел мой, котик мой, прямо совести у тебя нет, ну, когда же я с тобой не считалась?!

– Я тебя просил, – сказал Лукашин, – оказать мне пустяковую услугу, я говорю о кожаной куртке, – ты отказала. Раз. Я тебя просил не бегать по соседям, когда я дома, но это, видать, выше твоих сил. Два.

Он долго перечислял Марийкины вины и в темноте загибал пальцы, чтобы не сбиться со счета. Марийка слушала-слушала и вдруг сказала радостно:

– Сема, ты вообрази, мне теперь все время соленого хочется. Ничего бы не ела, только огурцы и селедку. И до того хочется – ужас!

– Глупая ты у меня, – сказал Лукашин, сбившись со счета. – Что мне с тобой делать, что ты такая глупая?

За поздней беседой засиделись два старика – Веденеев и Мартьянов.

Мартьянов пьян. Большое мясистое лицо его налилось кровью. Печь уже остыла – пока нет больших морозов, Мариамна топит экономно, – но Мартьянову жарко. Он расстегнул рубаху на широкой груди.

– Вот так я жил, – говорит он, тяжело отдуваясь, – вот такая была моя, Никита, блудная и черная жизнь…

Склонив аккуратно остриженную седую голову, сощурясь, Веденеев задумчиво водит по столу тоненькую рюмку…

– Только что крови не лил – к этому не причастен, нет, – а почему? Совести боялся?

– Нет, – тихо говорит Веденеев, – не совести.

– Кодекса боялся, ну да. Формально – руки чистые. А фактически сколько грехов на мне?..

– Можешь не считать, – говорит Веденеев так же тихо. – Мы сочли без тебя.

– Ты мне одно скажи, – говорит Мартьянов, подперев обеими руками большую лохматую голову и приблизив ее над столом к Веденееву, – отробил я свою черноту перед людьми или нет?

Веденеев молчит.

– Отробил или не отробил? – страстно повторяет Мартьянов. – Скажи!

– Ты-то сам как понимаешь? – спрашивает Веденеев. – Сам ты как чувствуешь?

– Не знаю! – с задышкой говорит Мартьянов и широко разводит руками. – Не знаю!

– Все прощается за труд, – сухо говорит Веденеев. – Сужу человека смотря по тому, какую долю труда он внес.

– Ну! Ну! – говорит Мартьянов с ожесточением и надеждой. – Слыхал я это от тебя. Ты про меня, про меня скажи: отробил я?..

Веденеев встает, закладывает руки в карманы и ходит по комнате, размышляя. Подходит к печке, трогает ладонью остывшие кафели… И оттуда, от печки, доносится слово, которого ждет Мартьянов:

– Отробил…

И над маленьким южным городом тоже ночь.

Большое окно открыто в сад, в саду сухо, с жестяным постукиваньем шелестят листья какого-то растения.

Вот так в ветреную погоду постукивают на кладбищенских крестах жестяные венки…

Запихали в могилу и радуются. Сами живут, а он лежи и умирай.

– Маргарита! Будь добра, Маргарита, закрой окно.

Маргарита Валерьяновна входит из соседней комнаты и торопливо закрывает окно.

– Как ты хлопаешь. Неужели нельзя не хлопать… И спрашивается: для чего держать окна настежь, когда такая сырость?

– Но ведь доктор сказал, что, пока тепло…

– Какое же тепло. Сырость, ужасная сырость. Неужели ты не замечаешь, что одеяло к утру совершенно отсыревает?

– Извини, я не…

– Ты многого не замечаешь, Маргарита, когда речь идет обо мне. Нельзя так слепо выполнять предписания доктора, как ты выполняешь. Надо жить своим умом. Эти курортные врачи вообще ничего не понимают.

– Я каждый день вспоминаю Ивана Антоныча, – со слезами на глазах говорит Маргарита Валерьяновна.

– Это очень мило, что ты вспоминаешь его каждый день, но, к сожалению, это ни в какой степени не может мне помочь.

Владимир Ипполитович садится в постели и принимается, кряхтя, перекладывать подушки.

– Нет, я сам. Оставь, пожалуйста. Никому до меня нет дела. Не могу допроситься, чтобы клали подушки так, как мне удобно.

Действительно: нет рядом души, которая бы посочувствовала. Некому даже подушки переложить…

Маргарита делает вид, что вот-вот свалится с ног. Чего ей валиться с ног? Ей еще и шестидесяти нету. А молодая, здоровенная Оксана храпит так, что в спальне слышно. Отвратительно тонкие стены у этих маленьких домишек. Лежать всю ночь и слушать храп – тоже удовольствие…

В открытую дверь виден пустой чемодан, стоящий на полу, и женские тряпки, разбросанные по стульям.

– Еще не уложилась?

– Нет еще.

– Подумаешь, сложные сборы, – едешь на неделю.

– Представь, я как-то не могу сообразить, что надо взять с собой. Здесь тепло, и Оксана мне выгладила летние платья, я стала укладывать и вдруг думаю себе: ведь там