На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович

— Нет, так невозможно! — нервно подернула плечами Двоекурова. — Вы софист и умышленно искажаете смысл моих слов. Я не говорила вам, будто бы брак моего предполагаемого брата с Анной Павловной немыслим, я хочу сказать, что люди, находящиеся в разных условиях…

— Мне больше ничего не надо, — снова перебил ее Колосов. — Вы сами говорите: "В разных условиях", и я о том же толкую, т. е. про эти самые разные условия. Для вас — высшего положения, для меня же — низшего. Но вот тут-то и является роковой вопрос: почему? Помните, вы как-то однажды сказали мне, что если бы меня перенести в Петербург и заняться мною… потом вы поправились — заняться моею карьерою, то из меня бы мог выйти… и т. д. и т. д. В этих словах я почувствовал нечто еще и другое, недосказанное, а именно, если бы я был не тем, чем есть, не армейским пехотным подпоручиком, а хотя бы таким же подпоручиком, но гвардейским и титулованным, тогда меня можно даже полюбить, а пока я только илот. Нам в училище как-то учитель рассказывал, будто бы римские матроны считали своих рабов настолько не людьми, что не стеснялись при них купаться. А у нас некоторые помещицы бесцеремонно в летний зной выходят к старосте в одной рубашке и юбке. И когда им на это указывают, они наивно говорят: да разве он для меня мужчина? Он просто староста Сидорка, которого я во всякую минуту имею право выдрать на конюшне…

— Но вы просто ужас что только говорите тут! — всплеснула княгиня руками и даже уши закрыла. — Я ничего больше и слушать не хочу, у вас просто болезненно развито самолюбие. С чего вы взяли, будто я гляжу на вас, как римская матрона на своего раба, а ваша невозможная помещица, о которой вы рассказываете такие ужасы, на своего старосту Сидорку? В моих глазах даже какой-нибудь Богученко и тот далеко не раб и не Сидорка, а вы?

— А я? — пристально посмотрел ей в глаза Колосов.

— А вы, — вдруг рассердилась княгиня, — вы mau-vais sujet, как я уже вам говорила, злой херувим и очень скверный жених. Если бы я не боялась огорчить Анну Павловну, вашу милую невесту, которой вы вовсе не стоите, я бы сегодня же насплетничала бы ей на вас, пускай бы она хорошенько нарвала бы вам уши.

— За что? За то, что я восхищаюсь вами? — тем же спокойным тоном продолжал Колосов. — Она это знает.

— Как знает? — изумилась княгиня. — Вы не бредите ли иногда наяву? Это бывает при некоторых болезнях.

— Ничуть. Я не брежу, а говорю совершенно серьезно. Моя невеста, Анна Павловна Панкратьева, знает, что я любуюсь и восхищаюсь вами. Она находит это вполне естественным и разделяет мое восхищение перед вами, сознавая отлично, насколько это восхищение не может вредить ни ей, ни нашему будущему. Одно другому не мешает. Немецкий бюргер-жених, простоявший целый час под ручку со своей невестой перед изображением Мадонны Сикстинской в Дрезденской галерее, возвращается таким же любящим и верным своей Амальхен, как и до посещения картинной галереи. Сикстинская Мадонна не мешает ему жениться на Амальхен, та это отлично понимает и не мешает ему любоваться, сколько ему угодно.

— Но ведь то Мадонна, нарисованная на полотне, фантазия художника; а я, если же вам угодно меня с нею сравнивать, думаю, живой человек, — с выражением искреннего изумления воскликнула Элен. — Мадонна не сидит и не понимает направленного по ее адресу, оно не оскорбляет ее…

— А вас разве оскорбляет?

— Разумеется! То есть нет, напротив… ах, нет, что я говорю… постойте, вы совершенно сбили меня с толку. Признаюсь, такого разговора мне не приходилось никогда вести и ни с кем. Откровенно говоря, я даже не знаю, обидеться ли мне на вас или сделать реверанс и чувствовать себя весьма польщенной… Как бы то ни было, однако, — добавила она вдруг строго, — прекратим этот разговор. Карета нас ждет. Идемте. Я только пойду надену шляпу.

Сказав это, Двоекурова быстро удалилась к себе в будуар, откуда через минуту вышла в высокой белой, отделанной страусовыми перьями шляпе и кружевной светлой накидке.

В шляпе ее лицо показалось Колосову более строгим и надменным, или, может быть, она нарочно приняла это выражение после их разговора.

У подъезда, едва сдерживаемая толстым кучером, горячилась на диво подобранная тройка гнедых лошадок, запряженная в небольшую щегольскую двухместную каретку, сверкавшую своей лакировкой, как зеркало. Богатый набор упряжи горел в ярких лучах солнца, как золотой. Ярко раскрашенная дуга блестела над черной, как чернила, гривой коренника, широкого и статного иноходца с лобастой мордой. Нервные, поджарые пристяжные с налившимися кровью глазами, раздувая ноздри, семенили и топтались на месте, приседая и извиваясь всем телом, отчего нанизанные на шлейках бубенчики пугливо вздрагивали.

— Где только вы достали таких орлов? — не утерпел Колосов, большой любитель лошадей.

— Во Владикавказе, — отвечала Двоекурова. — А не правда ли, хороши? Сама лично выбирала, — добавила она с гордостью и счастливо и весело засмеялась.

Почувствовав себя после смерти мужа совершенно свободною, Елена Владимировна, первое время живя в Петербурге, не сразу могла отделаться от тяжелого гнетущего чувства, владевшего ею на продолжении долгих лет, и только с приездом на Кавказ она вдруг словно переродилась. Как птица, выпущенная на свободу, радостно взмахивает крыльями и долго носится в голубом просторе раньше, чем наконец усядется на высокую ветку, так и Элен всецело отдавалась новой жизни, наслаждаясь природой и своей независимостью, стараясь не думать ни о чем печальном и главным образом не заглядывать в будущее.

Отчаяние, овладевшее было ею в Петербурге при известии о плене Спиридова, с приездом на Кавказ значительно ослабело и уступило надежде на скорый и благополучный исход задуманного ею предприятия: выкупа Петра Андреевича. Теперь он не представлялся ей таким трудным и сложным делом, как там, в далекой столице. За короткое время своего пребывания на Кавказе она уже успела встретиться со многими побывавшими в плену у горцев. Хотя их рассказы о перенесенных ими лишениях леденили кровь в жилах, но, тем не менее, все они так или иначе довольно скоро получали свободу, и это за сравнительно ничтожный выкуп, за сотни рублей, тогда как Элен готова положить на это дело десятки тысяч. Даже сам храбрый полковник Панкратьев тоже был в плену и тоже освободился по милости Абдул Валиева; неужели тот же Абдул Валиев не сумеет теперь устроить дело выкупа Спиридова? Разумеется, устроит, и, может быть, всего через какой-нибудь месяц, много два, Петр Андреевич будет здесь. А дальше как? Уедут ли они в Петербург или останутся на Кавказе? В Петербург ее не тянет. Напротив, он полон для нее унизительных, тяжелых воспоминаний, тогда как Кавказ с первых дней очаровал и обворожил ее своей дивной, сказочной природой и своеобычностью. Не будет ли лучше, если они останутся здесь, обвенчаются в местной скромной церкви, устроят дом и заживут исключительно для себя?

При мысли о венчании княгиню точно что слегка толкнуло в сердце. Давно ли она была "женою", т. е. чем-то неполноправным, зависимым от воли другого лица, не смеющим распоряжаться собою вполне по своему усмотрению? Какая разница между этим подчиненным существованием и той жизнью, какую она ведет теперь, когда она является единственным и бесконтрольным господином всех своих действий, здесь, среди вольной природы, среди этих гор, не знающих себе преград и населенных гордыми, свободолюбивыми племенами, готовыми ценой последней капли крови отстаивать свою независимость, не признающих над собой даже тени какой-либо власти. Елене Владимировне особенно невыносимым показалось ее недавнее существование в подчинении у деспота. Здесь она как-то сразу научилась дорожить своей свободой и личностью. "Хорошо ли я сделаю, если, вырвавшись из власти одного человека, сейчас же подпаду во власть другого; не пожалею ли я утерянной независимости? Положим, Петр Андреевич не Двоекуров, но все-таки теперь она знает над собой один закон: ее собственную волю; тогда явится над ней другая воля, воля близкого, любимого человека, но все-таки же не своя".