На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович

— Господа, — возгласил он, — что за чертовщина! Сейчас ко мне приходила Секлетея и пристала, как с ножом к горлу: "Ступай, батюшка, где офицеры кутят, там сейчас несчастье будет, постарайся помешать, а главное, чтобы Михаил не сидел против Петра. Понял? Михаил против Петра". Три раза повторила: "Михаил против Петра" — и ушла.

В ответ на это сообщение офицеры рассказали то, что Секлетея только что говорила Никифорову.

Все не на шутку смутились.

— Господа, уж не идти ли Никифорову и впрямь домой? — предложил кто-то.

— Вздор! — возразил другой голос. — Это было бы смешной трусливостью. После этого она, когда ей вздумается, любую нашу компанию расстроить может. Все на смех подымут.

Остальные охотно примкнули к этому мнению, и было решено продолжать пирушку.

Единственная уступка, какая была сделана во внимание к предсказанию Секлетеи, что Никифорова (его звали Петром) пересадили с его места нарочно против офицера-немца, носившего имя Карл. Ревунов, однако, остался.

Часа два продолжалась попойка, и, по-видимому, ничего не было такого, что могло бы повлечь к несчастью. Напротив, все были веселы и дружелюбно настроены. Вдруг под окном, против которого сидел офицер-немчик, а против него Никифоров, показалась какая-то растрепанная, пьяная фигура. Просунув всклокоченную голову в окно, фигура обвела присутствующих глазами и вдруг с диким воплем: "Вот ты где, немчура проклятая, так на же тебе!" — выхватила из кармана широких шаровар пистолет. Грянул выстрел, и Никифоров с простреленной головой покатился со стула. Хотя он сидел дальше от окна, чем офицер-немчик, но тот как-то успел отклониться в сторону, и предназначенная ему пуля угодила прямо в лоб Никифорову.

— Кто же был убийца? — спросила Элен, живо заинтересовавшись рассказом.

— А так, один пропойца, бывший офицер, выгнанный со службы. Дня за три перед тем он из-за чего-то поссорился с нашим немчиком, но потом это забылось. В этот день, однако, он с утра пьянствовал, и в пьяном угаре ему вспомнилась его ссора с немцем. У пьяного своя логика, и вот ему пришло в голову убить немца. Он схватил заряженный пистолет и пошел его разыскивать с злобным упорством человека, одержимого белой горячкой. Вместо немца он попал в сидевшего напротив Никифорова и, здорово живешь, уложил его на месте. На другой день, когда он проспался и ему рассказали о его злодеянии, убийца долго не хотел верить, и когда его привели и показали труп убитого им человека, он заревел неистовым голосом, упал на землю и начал колотиться головой об пол, безумно выкрикивая: "Прости, прости меня, окаянного!"

— Да, странный случай, — задумчиво покачала головою княгиня, — но все же ваша Секлетея немного соврала. Она сказала, чтобы Михаил не сидел против Петра, но вы сами сказали, что против Никифорова Петра вы посадили Карла; стало быть, пророчество хоть и сбылось, но не совсем точно.

— Представьте, точнее точного, — возразил Колосов. — Мы сначала сами удивились этому, но когда полковник-командир посмотрел послужной список немца, оказалось, что у него, как и у каждого лютеранина, есть несколько имен, и в том числе Михаил. Он сам забыл об этом и был поражен не менее нас.

— Удивительное происшествие, право, удивительное, — заметила Елена Владимировна. — Вы так заинтересовали меня вашей Секлетеей, что я непременно хочу съездить к ней. Только одна я как-то трушу, да и где я буду ее искать? Вы, Иван Макарович, наверно, знаете, где она живет?

— Знаю.

— Ах, вот и отлично. Надеюсь, вы не откажете проводить меня? Приходите ко мне завтра утром, напьемся вместе чаю, а затем я прикажу заложить карету, и мы пойдем к вашей Секлетее. Согласны?

— С удовольствием, — почтительно поклонился Колосов.

Странный день выпал на долю Ивана Макаровича, странный по тем ощущениям, которые он в течение его испытывал.

К княгине он пришел часам к десяти и застал ее уже за самоваром.

— А, вот и вы! — ласково протянула Двоекурова Колосову свою словно из мрамора выточенную руку, которую тот осторожно поцеловал, причем почувствовал, как кровь прилила к его вискам. — А я уже готова. Вот только напьемся чаю, и поедем.

Говоря так, княгиня, проворно и грациозно играя пальчиками, налила Колосову чашку ароматного чая.

— Вы как любите, со сливками или с лимоном? — тоном заботливой хозяйки спросила она.

— Мне все равно, позвольте с лимоном, — краснея, отвечал Колосов, как-то робко, исподлобья поглядывая на княгиню. Никогда она не казалась ему такой красивой, как в это утро. Свежая, розовая, немного возбужденная предстоящей поездкой, она была оживлена и весело болтала, то и дело вскидывая на Ивана Макаровича свои удивительные темно-голубые, продолговатые глаза из-под густых и длинных ресниц. Ее продолговатое лицо слегка разрумянилось, и не сходившая с него приветливая улыбка придавала ярко-пурпуровым губам и сверкающей из-за них белизне зубов особенно красивое, дразнящее выражение. По случаю жаркого времени, — стоял конец апреля, — она была одета в легкое платье, все состоявшее из кружев, с низким воротом, из которого изящно и грациозно выступала ее обнаженная шея. Широкие рукава открывали руки от самого локтя; широкий шелковый пояс стягивал талию и висел длинными концами до самого пола.

— Почему вы сегодня такой сумрачный? — спросила Элен своего гостя, видя, что он хранит упорное молчание. — Или вам, может быть, почему-либо не хочется ехать?

— Помилуйте, что вы, княгиня! — возразил Колосов. — Я молчу, так как не умею делать двух дел разом.

— Как двух дел? Какое вы еще дело делаете?

— Восхищаюсь вами, княгиня, — неожиданно для себя, очень просто сказал Иван Макарович.

Двоекурова рассмеялась.

— Это имеет то достоинство, что очень откровенно, — произнесла она, — но, юный друг, позвольте вас спросить: какое вы имеете право кем-либо восхищаться, помимо вашей невесты?

— Иными словами говоря, — медленно и раздельно проговорил Колосов, — мне не по рангу восхищаться такой женщиной как вы, княгиня; для меня — Аня Панкратьева, и о чем-нибудь выше ее я не смею мечтать. Это вы хотите сказать?

— Нет. Вы сегодня положительно невозможны, — искренно рассердилась княгиня. — Мне бы следовало прогнать вас тотчас же. Я бы это сделала, если бы не столь сильное мое желание видеть вашу знаменитую Секлетею и невозможность сию минуту заменить вас кем-нибудь другим в роли провожатого. Тем не менее я должна вам дать солидную головомойку. Слушайте, вы, mauvais sujet[12], если я говорю вам о том, что вы не имеете права любоваться другими женщинами, то единственно только в силу моего глубокого сознания, насколько ваша невеста мила и прекрасна во всех отношениях: она хороша собой, умна, достаточно образованна.

— Достаточно, — ввернул многозначительно Колосов.

— Да, достаточно. Что вы хотите этим сказать, злой херувим? Но кроме всего этого, у нее золотое сердце. Чего вам больше?

— Я ничего и не ищу, — возразил Колосов, — и вы, очевидно, меня не понимаете. Неужели вы думаете, что я не боготворю свою невесту, не считаю ее совершенством…

— Но тогда к чему все предыдущие слова ваши?

— К чему? А вот к чему. Вы признаете Аню совершенством?

— Признаю.

— Хорошо. Теперь отвечайте же честно, положа руку на сердце, смотрите, княгиня, только по совести, я все равно угадаю правду по выражению вашего лица; отвечайте, если бы ваш родной брат…

— У меня нет братьев…

— Все равно, представьте себе, что есть. Итак, если бы ваш родной брат захотел сделать Анне Павловне предложение и от вас зависело согласиться или не согласиться, допустили бы вы этот брак? Отвечайте, но только, повторяю, честно.

— Нет… то есть да, позвольте, — заволновалась княгиня, — тут надо принять в соображение…

— Довольно, княгиня, я понял, — холодно произнес Колосов. — Вы только что говорили, что брак свой с Анной Павловной я должен почитать за счастье и честь, и тут же признаете, что для вашего брата это не только не честь, но нечто недоступное.