Кружилиха. Евдокия - Вера Федоровна Панова

Он увидит свет и войдет.

Она пробыла в конструкторской до десяти часов – он не пришел. Утром она узнала, что накануне он улетел в Москву.

А что, если бы его вдруг перевели на другое предприятие? Что бы она сделала? Пошла бы к нему и сказала: «Возьми меня с собой…»

Он вернулся через четыре дня.

Кто-то сказал: «Листопад приехал». И сейчас же раздался телефонный звонок. Она сразу встала и пошла к аппарату, потому что знала, что это он ей звонит.

– Здравствуйте, Нонна Сергеевна. Как живете? А я в Москве побывал. Знаете, для чего?

– Откуда же мне знать?

– Насчет наших добавлений и пожеланий к плану и насчет, в частности, тракторных частей. Основные заказы к нам пойдут… Грушевой уходит, так я договорился в наркомате, что вы на его месте будете. Начальником цеха запчастей… Ну-ну, шучу. Зачем вам это… Нонна Сергеевна, ну, а вообще как?.. Все благополучно?

– Все благополучно.

– Значит, до свиданья, Нонна Сергеевна?

– Значит, до свиданья, Александр Игнатьевич.

От первого и второго мужа у Марийки не было детей, она уж думала, что никогда и не будет. И вдруг ей показалось, что она забеременела!

– Семочка, – сказала она Лукашину торжественно и таинственно, – ты знаешь что?

– Что? – спросил Лукашин.

– Ох, ни за что не скажу! – сказала Марийка. – Сглазить боюсь.

И тут же рассказала, потому что у нее ни от кого не было секретов, а тем более от Лукашина.

– То есть, ты понимаешь, – закончила она, – это не то что наверное, но я предполагаю.

Лукашин задумался. В первую минуту ему представилось, как тесно станет в Марийкиной комнате. На секунду он пожалел, что отдал свой дом… И вообще не оберешься хлопот с детьми – вон Уздечкин как мучается…

Но вдруг Лукашин представил себе, как здесь вокруг стола будет ходить такое маленькое, с пушистой головкой, как у детей Уздечкина, – и это будет его, Лукашина, дитя, его плоть, убереженная судьбой в кровавых боях, его теплота, – неизведанная нежность задрожала в его сердце и поднялась к горлу…

– Ничего, Марийка, – сказал он, отвернувшись. – Ты, главное дело, ешь побольше и береги себя.

Она заметила слезы, блеснувшие на его глазах, и сама заплакала от умиления. И многое, многое, в чем они, может быть, согрешат в будущем, они простили друг другу за эти слезы!

– Как только стану побольше зарабатывать, – сказал он, – я тебя с работы сниму, будешь дома при мне и при детях.

Марийка сейчас же перестала плакать и подняла крик: да ни за что она с завода не уйдет! За кого он ее принимает?! Сроду не ходила в иждивенках! Ее тут, на Кружилихе, все знают, и она всех знает, да она с тоски повесится, если ее в домашние хозяйки переквалифицируют! Ребенка на день в ясли, а она будет работать, как работала, он что же думал?! Нежный какой, няня ему нужна…

В веденеевском доме новость приняли хорошо. Старик Мартьянов сказал:

– Надо полагать, горластый будет ребеночек…

Никита Трофимыч сказал:

– Ну, Марья, больше не разрешу жить на отшибе! Будет внук – перейдете в наш дом. Что, в самом деле! За какие грехи мы должны одинокую старость мыкать?

А Мариамна ничего не сказала – пошла копаться в сундуках: где-то должны быть Никиткины младенческие вещички – распашонки, чепчики, вязаные башмачки. Вот опять пригодятся!.. По временам Мариамна смеялась тихим густым смехом: сегодня в обед пришло письмо из Мариуполя от Павла и Катерины, и в конверт было вложено письмецо от Никитки, написанное по-украински. Павел писал, что Никитка учится в школе, где преподают и русский язык, и украинский, и вот написал деду и бабке по-украински, чтобы видели его успехи. Мариамна перебирала крошечные, кукольные чепчики и смеялась, перестать не могла: господи боже, Никитка пишет на украинском языке, можно с ума сойти от смеха…

В этот вечер Нонна опять осталась одна в конструкторской, и Листопад пришел.

Еще издали в пустынном коридоре она услышала его шаги, смотрела на дверь и ждала: шла судьба.

– Не помешаю? – спросил он с порога.

– Нет, – ответила она.

– Можно?.. – он взялся за спинку стула.

– Да.

Он сел и облокотился на ее стол.

– Нонна Сергеевна… – Он замолчал.

– Ну, что? – спросила она с ласковой иронией.

– Мы тогда не доспорили, – сказал он. – Помните?..

– Разве мы спорили? О чем мы спорили?

– По поводу того, что в производстве мелко, что крупно. Еще вы сказали, что вы – конструктор машин и чтобы вас оставили в покое…

Она смотрела на него и думала: «Ну, о чем ты говоришь, тебе совсем не об этом хочется говорить, вот мы вдвоем с тобой… Встать, подойти к нему, откинуть ему волосы со лба…»

И она вдруг сказала – точно бросилась с высоты:

– О чем вы говорите? Вам совсем не об этом хочется говорить.

Он отшатнулся от неожиданности… Она бесстрашно смотрела на него.

Он достал папиросу, закурил.

– Вы разве знаете? – спросил он.

– Да, – сказала она, продолжая свой сумасшедший полет. – Я знаю с самого начала.

Стол разделял их, они не двигались с места, ни один из них не знал, что он сейчас скажет. Потому что ни один не выбирал слов.

– С самого начала? – повторил он, доверчиво глядя на нее. – Это когда вы приходили ко мне?

– Ну да.

У нее тоже было полное доверие к нему. Ни на секунду ей не пришло в голову, что он может подумать: «кокетничает», «вешается на шею» или что-нибудь в этом роде. Это было исключено.

– Не знаю, – сказал он, – на радость это или на беду, но вот как оно получалось…

Она подошла к нему, стала рядом и обеими руками откинула ему волосы со лба.

В серый ноябрьский день Толька с чемоданишком в руке вышел из дому.

Он перебирался в юнгородок. Ему предоставили койку, освободившуюся после Петьки Черемных.

Матери Толька сказал, что будет жить в общежитии. Мать заплакала – не от горя, а от растерянности; слезы ее не смягчили Тольку.

Выйдя на улицу, он окинул взглядом знакомые дома, и они вдруг посмотрели на него очень серьезно. Вся улица, и осеннее небо, и заводские трубы, дымящие в отдалении, выглядели сегодня как-то скучнее, взрослее. И Толька понял, что с этой минуты жизнь начинается всерьез.

Дул холодный ветер. Толька на минутку поставил чемодан на землю, опустил наушники шапки и, снова взяв чемодан, быстро пошел к трамвайной остановке.

Глава четырнадцатая

Ночью

Ночь над поселком.

Фонари здесь не