Старики и бледный Блупер - Хэсфорд Густав

Берег реки усыпан высокими кокосовыми пальмами, бамбуковыми порослями, кое-где растут хлебные и огненные деревья. Ветер шевелит пальмовые ветви, и они тихо трутся друг о друга.

Женщины постарше залезли в реку, стоят по колено в бурой воде, шлепают бельем по торчащему из воды стиральному валуну, полощут белье в резвых струях воды.

Жизнь в освобожденном районе: в самом центре деревни с дюжину маленьких черных свинюшек хрюкают и роются в корнях гигантского банана. Единственная в деревне машина уперлась в ствол банана: ржавый остов старого французского броневика.

В этой деревне нет: электричества, рекламных щитов, водопровода, телефонных столбов, ресторанов, льда, мороженого, телевидения, автострад, пикапов, замороженной пиццы.

Хижины в этой деревне настолько естественно сливаются с буро-зеленым ландшафтом, что кажется, будто растут они прямо из земли как большие квадратные растения.

Когда я только появился в деревне, больше года назад, я сказал себе: "Эти люди – не индейцы из наших резерваций. Эти вьетконковцы – не мутанты-азиаты, как те вьетнамцы, которых я знал, когда был морпехом, это не жалкие, павшие духом люди, культура которых – всего лишь копия, а самоуважения ноль, не продажное ворье, бессовестные голоштанные попрошайки и потаскухи – тихуанские мексиканцы. Эти вьетконговцы – совсем иная раса. Они исполнены гордости, нежности, бесстрашия, беспощадности и невыносимо вежливы.

Когда я проснулся тогда, в первый день, я думал увидеть перед собой япошку-офицера с лошадиными зубами, в очках со стеклами толще стенок в бутылках с "кокой", с самурайским мечом в одной руке и букетом подожженных бамбуковых побегов в другой. Но бамбуковые побеги под ногти мне никто не загонял.

Сонг объясняла мне потом: "Мы не пытаем. Мы критикуем".

Века нищенского существования на грани вымирания от голода и нескончаемая война не озлобили вьетнамцев, не лишили их чувства сострадания. Культура у них древняя, и была у них еще до войны.

Год назад я выглянул в окно дровосековской хижины и увидел отряд детишек с бамбуковыми ружьями, они пытались сбить игрушечный бамбуковый самолетик, подвешенный на ветке.

– Бат онг май! Бат онг май! – скандировали детишки: "Американца поймали!"

Само собой, говорил я тогда по-вьетнамски как туземец по-английски, и решил, что они говорили нечто вроде "В огонь неверного!"

Когда Сонг пихнула меня обратно на циновку и обтерла лицо влажной тряпкой, я проорал: "Баочи! Баочи! Баочи!" И добавил: "Я не Джон Уэйн, я всего лишь его печенюшки ем!"

Корпус морской пехоты отправил меня во Вьетнам в качестве военного корреспондента Корпуса морской пехоты.

Это было еще до того, как я вывел из себя майора-служаку в Хюэ, и доигрался – опустили в хряки. Мы, корреспонденты, носили нашивки "Баочи" на куртках тропической формы, и всегда говорили, что если нас будут брать в плен, мы будем орать "Баочи" – "газетный репортер". И тогда гуки из СВА подумают, что мы большие шишки, гражданские репортеры из Нью-Йорка, и не станут расстреливать нас в затылок.

Само собой, Дровосек знал, кто я такой, потому что именно Дровосек нашел меня, валявшегося без сознания у речного берега, в миле от деревни, и притащил меня домой на собственной спине – холодной темной ночью, больше года назад..

Никто не знает, как я оказался у речного берега.

Больше года уже Дровосек меня изучает. Больше года уже вьетконговцы пытаются обратить меня в свою веру на благо дела своего. Больше года уже я притворяюсь, будто обращаюсь.

Как мне сейчас рассказывают, несколько первых месяцев я был как кататоник, большой белокожий зомби. Ходить я мог, говорить – нет. Меня заставляли ходить в кандалах. Я был избавлен от этого в тот день, когда пер на горбу рис для северовьетнамских солдат, идущих тропой Хо Ши Мина. В нашем отряде, отправленном возобновлять запасы риса, были по большей части дети. На всех детях были толстые бронежилеты из плетеного бамбука. Налетели "Фантомы", начали сыпать "снейкайзами" и "нейпами", и я увидел, как гибнут детишки.

В тот день я много детишек спас, с помощью примитивных жгутов и бойскаутских приемов оказания первой помощи.

Одним из тех детишек был Джонни-Би-Кул, приемный сын Дровосека.

После этого Дровосек освободил меня от кандалов. Он предстал перед деревенским советом и стал их убеждать, что если я когда-либо попробую убежать из деревни, то он дает слово меня выследить и притащить обратно. Что, собственно, будет мне только во благо. В джунглях без еды или оружия я сгину.

Дровосек стрелял прицельно, и бил на поражение. Я никогда не сбегу из Хоабини – пока вьетконговцы не проникнутся ко мне доверием настолько, чтобы пустить на боевое задание. А до тех пор я должен терпеливо ждать и притворяться, будто я настоящий перебежчик, иначе они отправят мою тощую жопу прямиком в одну из кандеек в "Ханойском Хилтоне". Если я чему и научился от этого народа, так это могучей силе терпения. Побег мой случится еще нескоро, потому что они должны видеть, что я перековываюсь постепенно и искренне.

Дураков в этой деревне нет.

Стены хижины Дровосека – плетеные циновки, закрепленные между вертикально установленными бамбуковыми планками. Кровля – из разлапистых пальмовых ветвей. Пол – утрамбованная земля.

Когда мы с Сонг входим в хижину Дровосека, небо за черными горами уже лиловое. Попугаи макао, раскрашенные во все цвета радуги, шумно спорят в темноте. Воздух сладок от ночных орхидей и запахов, исходящих от влажной земли тропических джунглей.

Пока Сонг моет руки, поливая водой из глиняного кувшина, я иду за дом, к поленнице нарубленных дров, высотою мне до подбородка.

Я сгибаю руку в локте и загружаюсь, стараясь не потревожить два непростых поленца Дровосека. Оба поленца на вид вполне обычные, но внутри они пустые. В одном – пистолет-пулемет "Шведский Кей". Только без патронов. Я пока так и не смог найти тайник, в котором Дровосек хранит боеприпасы. Во втором непростом полене – старый журнал "Плейбой", завернутый в полиэтилен.

Я выкладываю дрова у очага, а Сонг насыпает рис из матерчатого мешка в черный чайник, стоящий на огне.

Пока варится рис, Сонг готовит чай. Я наблюдаю за ней. Я наблюдаю за ней каждый день. Когда я наблюдаю за тем, как Сонг готовит чай, мне становится мирно и спокойно.

В видавшем виды фарфоровом чайнике с проволочной ручкой кипит чай.

Мы с Сонг устраиваемся поближе друг к другу в тусклом желтом свете керосинового светильника. Сонг читает вслух рассыпающуюся книжку в мягкой обложке со штампом "Библиотека Объединенных организаций обслуживания вооруженных сил, Фридом-Хилл". Книга эта – "Старик и море" Эрнеста Хемингуэя. Сонг читает медленно, старательно. Когда она делает ошибку в произношении, я останавливаю ее и произношу это слово. Она несколько раз повторяет его, пока не выходит верно, и читает дальше.

Сонг на несколько лет меня старше, и очень умна. Она выпускница университета города Хюэ и Сорбонны, что в Париже во Франции, где тигры выставлены напоказ в железных клетках – как Дровосек, когда был в плену у французов. Отправиться на учебу в Париж ей приказал Тигриный Глаз, Командующий Западным районом, великий герой Вьетконга. Ее обучение в Сорбонне оплатил Национальный фронт освобождения.

Когда я только появился в деревне, у Сонг был сносный английский, а акцент французский. Сейчас ее английский стал получше, но вот акцент – чистейший белосранский алабамский.

Сонг научилась говорить на туземном английском, когда прислуживала в хибарах на базе морской пехоты в Фубае. Днем она стирала белье. По ночам ублажала мужчин, и похотливые юные убивцы имели ее хором в блиндаже. А кроме того, она была еще и строевым офицером во вьетконговском разведотряде. Как в том бородатом морпеховском анекдоте: "у ней забот был полон рот".