Неотправленные письма - Олег Юрьевич Рой

девочка постарше, лет шестнадцати. У них света – одна керосинка тусклая – и они поют. А тут как раз стрельба началась – опять штурм. Мы люк закрыли и к окнам. На нас эти гады попёрли, нас восемь человек было, а их сколько – не считал никто, но трупов потом осталось больше двух десятков точно. У нас-то и патронов в обрез, и гранат – тут бы отступить – да дети в подвале… отбили штурм, они откатились назад, но недалеко. Думают, гады, затемно ударить. Мишка Малежик, он теперь в капитанах ходит, а тогда рядовой был, точнее, как все мы, без звания ополченец – как чуть стемнело, но еще не так чтобы, к трупам нацистским прополз, рожки от автоматов да гранаты подсобрал, а второй ходкой ручник приволок, мне его и отдали, у меня мой АК клин поймал, он старый был, из штольни. Это фигня, другие и с ППШ воевали.

Короче, в одиннадцать они опять на штурм. До двух часов перли, прорвались пару раз, двоих наших уложили, Панченко и Серегу Полосатого, я потом только его фамилию узнал. Широбоков. Мы отбились, но чувствовалось – последний раз. А в подвале дети. И патронов осталось – кот наплакал. Мы тогда спички потянули, мне короткая выпала и Малежику. Вытащили детишек и осторожно повели их в тыл, а ребята…

А ребята в атаку пошли. Все там и полегли, кроме Бульбаша. Его ранило, нацики сочли его мертвым. Как стрельба сзади затихла, мы с Малежиком ход ускорили, как могли, а как его ускоришь, у нас дети маленькие. Я девочку нес, лет трёх, Мишка – такого же пацана… а они по нам палить – срисовали, значит, как мы вышли. Я пулемет в доме оставил, с собой только револьвер системы Нагана и граната-лимонка. Отдал девчонку старшей девочке, говорю: бегите, я их задержу, сколько смогу. Они побежали, потом те вылетают на меня – четверо – я по ним из нагана. Попал – не попал, не знаю, они назад, за кусты, и по мне из автоматов. Сразу в руку две попало и в бедро одна, навылет. Я упал, лежу и думаю, как бы мне «лимонку» достать. Мол, подойдёте, ублюдки, я себя подорву и вас. Как-то изловчился, вижу, они идут уже, но с опаской. А что бояться, в нагане шесть патронов, я их шесть и выпустил. Рука болит адски, пришлось на нее опереться, чтобы приподняться… чтоб гранату достать. А мысль у меня одна – ближе, суки, ближе, чтоб наверняка.

Но тут сзади стрелять начали – сразу этих всех положили, пулемет бил, «максимка». Я уже почти сознание теряю, упал, лежу на спине, а надо мной прямо млечный путь, чумацкий шлях по-ихнему. И думаю, ну, всё, Боженька, раз там наши, значит, довел Мишка детишек до своих. Сейчас глаза закрою и по этому млечному пути к Тебе. А там уж суди меня, как жил, как помер. Закрыл глаза… открыл в «Урале». Эвакуация. «Урал» бортовой, даже без тента. Раненых в нем – как сельдей в бочке. Дорога простреливается. Некоторых уже в машине по второму разу отоварило, одного насмерть. Но я этого не видел, в бреду был. Пока меня до Донецка довезли, у меня по руке гангрена пошла, вот ее и оттяпали.

Помню, лежу я в палате, народу много, раненых тогда было больше, чем койко-мест, и на полу лежали, и на подоконнике, меня на каталке пристроили, как фон-барона. Потом потихоньку рассосалось. А однажды я проснулся, а у меня на каталке букет полевых цветов и книга, «Старьевщица» эта. А в книге записка от той девочки из подвала…

Что было в записке, Гриша рассказывать не стал. Утер глаза рукавом и отвернулся. «Буханка» давно уже стояла у двора Ясенецких.

– Вот такая история, – закончил Гриша. – Слава богу, детки выжили. Их потом в Ростов отвезли. Теперь какая-то бандеровка воет, что их похитили. Ага, похитили – у детоубийц. Так что руки не жалко. Лучше руку потерять, зато детки-то живы. Ладно, хозяйка, приехали. Выгружайтесь, а я в госпиталь. Если Григорьевич скажет за вами подъехать, я вернусь…

* * *

Дома, разогревая еду для Вовки, Надежда вспомнила о своем ночном решении. Рука сама потянулась к стопке с письмами, но сначала Надежда всё-таки налила сыну тарелку ароматного борща, отрезала хлеба, проследила за тем, чтобы он начал есть и лишь потом принялась за чтение.

Это письмо было написано ровным, разборчивым почерком уверенного в себе человека, что было несколько странно – писавший был коллегой Владимира Григорьевича, и Надежда, зная, какой почерк у ее мужа и его собратьев по профессии, была приятно удивлена.

«Здравствуйте, уважаемая Марина Сергеевна!

Получил Ваше письмо, и оно меня несказанно порадовало. Хотя для меня не стало неожиданностью то, что Вы хорошо справляетесь с дополнительной нагрузкой в виде моих пациентов. Я верю в Вас, еще когда Вы проходили у нас ординатуру, я заметил в Вас талант, и именно поэтому пригласил Вас в наше отделение. Не сомневаюсь, что под вашим надзором мои пациенты так же хорошо идут на поправку, как и под моим.

Вы пишете, что без меня наша клиника „осиротела“ – как будто меня уже убили. Не стоит хоронить меня заранее, я отработаю командировку – и вернусь к нашим пациентам. А пока Вы с Натаном Альфредовичем и без меня хорошо справляетесь. Я в этом ничуть не сомневался, Марина Сергеевна.

Один из Ваших риторических вопросов я всё-таки не могу не оставить без ответа. Вы пишете: „зачем известный специалист в области офтальмологии и челюстно-лицевой хирургии, доктор наук, профессор, занимается тем, с чем справился бы обычный фельдшер? Зачем Вы, человек в возрасте, рискуете собой и своим талантом?“

Во-первых, война – это самый страшный вызов для людей нашей профессии. Здесь люди ежедневно получают ужасные ранения, в том числе – и нашего профиля. Молодые мальчики (впрочем, здесь немного совсем молодых, поскольку в спецоперации не участвуют срочники) получают ранения, способные изуродовать их на всю оставшуюся жизнь. Вы сами понимаете, что во многих случаях промедление смерти подобно, а если не смерти, то, во всяком случае, инвалидности. А мой „талант“ позволяет спасти их от этой участи. Мне кажется, это прекрасно.

Есть, однако, ещё одна причина, по которой я не мог оставаться в стороне от спецоперации. Причина эта личная, но я вам ее расскажу.

Мои родители были детдомовцами – я не