Линия соприкосновения - Евгений Журавли

слушал. Наверное, спрашивал себя: что могу сделать? Господи, упокой наши души. Если б не младший, не ухаживать, наложила бы руки на себя, хоть и грех. Теперь такой крест. Господи, ну почему так? Ведь всё иначе. Может, в этом промысел Божий, не знаю. А ведь на другой день, как сын отошёл, когда с соседями его выносили, думаю, как хоронить? Военные ведь и повезли меня, офицер солдатиков двух приставил, чтоб прикопали рядом с отцом. Я всё спрашивала, кому деньги платить, а солдатик мне – ты что, мать, мы ж не за этим. И ещё спросил, не нужно ли мне чего. Только тут до меня и дошло.

Жар

Хоть я и отказывался, всё-таки бойцам нужнее, Витёк настоял, сказал, иначе обижу. Каждый поступит так же. Понятно, баня – сакральное действо, главный мужской круг, место откровенных бесед, не пригласить гостя странно, а для Вити я даже не гость, а немалая часть жизни. Мне так и лучше, где ещё поговорить, как в парной, только чуть совестно перед служивыми, на войне это дефицитный досуг. Следующие в очереди, наверное, уже поглядывают на часы. Витя ловит взгляд, примерно угадывает, о чём я, усмехается, жестом направляет меня в парную. Напомнило что-то домашнее, из той жизни. В последние годы виделись редко, как раз только в баню я к нему и приезжал. Хлёст веника и шипение воды, ошеломляющий ушат холодной, а потом уже стол, спокойные семейные разговоры, жёны, дети, немного выпивки. Всегда ещё кто-то из его друзей, знают, суббота – двери открыты. Странно, что здесь, на войне, мы опять сидим на одной лавке, пригибая голову от жара.

– Да чё с ними будет. Просто говори, что всё хорошо. Наврёшь побольше и нормально.

Это он насчёт Лизы, своей жены. Прочёл мой немой вопрос, а может, просто продолжает вслух собственную мысль. Такой вот он. Сам замирает без дыхания, когда рассказываю – что сказала жена, как в окно смотрела, во что была одета. Но не хочет ни письма писать, ни вживую поболтать. Сколько ни прошу, хоть пару строк или видеопривет – отмахивается. Я сейчас его единственная связь с домом, «той жизнью», собственным прошлым. И знаю, для него это важно. Но упёрся – и всё. Просто он такой. Люблю этого человека.

– Бабуля говорила, счастье – момент, когда ничего больше не надо, даже слов. Вот прям оно.

Широкой ладонью Витёк сгоняет пот с лица и шеи, снова опускает голову. Не хочет, стало быть, о семье разговаривать. Сдвинул тему. Ну и ладно. Раскалили, кстати, неслабо. Жар проникает до костей, голова чуть ватная. Иная реальность. Рядом ещё два бойца, явно сибиряки, оба щурятся по-соболиному. Землянка небольшая, если чередоваться между парной и моечной, наверное, очень даже просторно, но пока что все хотят прокипятить кровь. Сидим плотненько, как патроны в рожке.

– Главное МАН прошприцуй. Не забудь, пожалуйста, – напоминает он.

Опять заладил. Я уже пытался сказать, что сам промажет, когда вернётся, но вижу – упорствует, не откажешь. Сколько его знаю, всегда он с грузовиками. Сначала водителем, потом на себя, потом распродал всё, приобрёл этот самый МАН с манипулятором. Сам себе хозяин, заработок немалый. Вылизывал его еженедельно. Видать, скучает.

– Должно быть хоть что-то за жизнь, что довёл до ума. Где всё как надо. Хоть что-нибудь.

Знаю Витька больше половины жизни, со своих двадцати. Он как раз вернулся с армии – высокий, ушастый, большеголовый. Похож был на весеннего медведя, весь какой-то драный, голодный и худой. С годами заматерел, конечно, вот уже и проседь. Но тем больше похож на зверя. Когда смеётся, уши ещё сильней оттопыриваются, и я хочу не хочу улыбаюсь. Словно и не было этих лет. Всё пытается воплотить свою микровселенную.

– Ну а для чего тогда всё, если не так? – твёрдо спрашивает он.

По-отцовски наставляет – нужно МАН завести и потарахтеть, лапой подвигать, упоры поставить-убрать, да и прокатиться не помешает. Мол, не должно застаиваться, всё стареет без движения, особенно гидравлика. Я не перебиваю, дую на него и себя обжигающим воздухом. Пусть терпит. Вообще-то Витя весельчак, а тут серьёзного изображает. Можно подумать, про человека рассуждает, не про грузовик. Так бы о семье переживал.

– Почти пятьдесят точек шприцевания. Смотри, не пропусти ничего. В полке над лобовым книга по эксплуатации, там все схемы, ты буквы любишь, разберёшься. А Лизке тверди – всё нормально, сижу в тылу, просто связи никакой. Ты ж умеешь наплести.

Он постоянно «за ленточкой», думаю даже, сам напросился в пекло. И не знаю, что врать Лизе. Когда началась мобилизация, его вызывали в военкомат, но лишь сделали учётную запись, отправили домой. Витёк помаялся пару недель и записался в добровольцы. Я не удивился, вполне в его духе.

– Дома что мог сделал, но смотришь на это всё, понимаешь – ничего вообще не сделал. Поэтому и пошёл.

Лизе сказал – мобилизовали, а контракт, мол, ещё и заработок. Вот так и обхитрил. Непонятно, правда, кого. Жена, конечно, заподозрила что-то, тем более стало известно, призванные получают не меньше контрактников. Но молча стала покупать амуницию получше и обвесы – родина сказала «надо», значит, надо. Железная женщина.

– Да как я поговорю? Я ведь голос услышу, рвану сразу к ней. Бед наворочу. Ты уж лучше наври ей что-нибудь. У тебя это хорошо получается.

Самому, наверное, совестно. Помню, как впервые её увидел: «Знакомьтесь, она будет жить с нами». Высокая блонди совершенно городского вида, самоуверенная, с юмором. Даже странно было видеть их рядом – дикарь и цветок. До армии у них что-то там было, через несколько лет, как только устроился в городе, Витя нашёл её, вырвал у мужа. Пару месяцев мы вчетвером ютились в нашей однушке.

– Только возьми пневматический шприц, Лизка покажет. Обычным не потянешь. Это если б бабу нашпиговать, знаю, ты бы давил, пока смазка не кончится. А?

Не издёвка, просто провоцирует старые воспоминания. Подмигивает сослуживцам и с улыбкой чуть толкает меня телом. Грубоватые доски приятно царапают бедро и плечо. Похоже на женские ногти. В бане хочется говорить только правду. Было дело. Слонялись по девчонкам, наводили шорох.

– Было у тебя в жизни такое, как на развилке? Как в русских сказках, стоишь перед камнем: налево – одно, направо – другое, прямо – третье? И смотришь, всё уже было, остался один путь.

Было ли у меня перепутье? Не знаю. Нет, не готов выбирать.

– Да ладно, у тебя компас в штанах, чё ты можешь выбрать? – усмехается Витёк. – Не знаю я тебя, что ли.

Берёт веник, секунду думает, вытаскивает около половины ветвей, связанную часть откладывает. Знаю зачем. Помню, ещё не были так близки, я после гулянки припёрся к нему на квартиру, стыдно было к своей. Утром он выставил на стол что было, я голодный, хватал всё, он ел не спеша, когда остался последний ломоть, я думал – брать ли. Он угадал мысль, разломил кусок пополам, вернул назад, продолжил есть. На меня это тогда произвело сильное впечатление. Тогда же он моей сказал, что ночь я был у него. И с того времени покрывал всегда. Витя – брат моей первой жены.

– Там на МАНе на заднем суппорте штуцер под шприц заломлен, ты просто прижми и дави. Представь сам знаешь что – и сразу второе дыхание. Я тебя знаю.

Внутренние стены обшиты толстым утеплителем на фольге, от этого интерьер имеет инопланетный вид. Сварной самодельный котёл тоже обёрнут блестящей жестью, в полость засыпаны камни. Лавки из грубой доски. Самоварный эко-хайтек. Русский космос. Вот же, из ничего обустроили… А с леса выглядит как обычная землянка – холмик с трубой, ниша с дверцей. Место красивое – сосновый бор, подальше от ППД, поближе к воде.

– Но вообще-то ничего нового я тут не открыл. У бабуси, знаешь, свеча на службе всегда ровно горела. Ей это нравилось, потому и помню. Примета ведь, что у грешников свеча неровно горит. Так вот. Бздят. Нет столько безгрешных.

Кто-то в моечной