Линия соприкосновения - Евгений Журавли

богом, как говорится. Помню, залип на муравейник, часа два смотрел, как ловко они свой быт улаживают. Пару дней прошло, что-то крутилось в голове, не давало покоя. Пошёл, обложил ветками по кругу, поджёг. Смотрел на агонию. И мелькнуло какое-то злорадное удовлетворение. Но вдруг испугался своих чувств, распинал дымящиеся остатки, убежал. Никому не рассказывал до сих пор.

Тут вместо муравьёв – люди.

– А? – Что-то он спросил, я не слышал.

Андрей возится у окна, выцеливает камерой какую-то тряпку. На стенах тёмные потёртости. В помещении сыро и тревожно. Смятая пачка сигарет, скомканные вещи, несколько пустых бутылок, битое стекло, обрывки бумажек. И запах тревожный.

Пойду-ка подышу. Кажется, отсняли всё. Андрей молча кивает в сторону подоконника. Вроде ничего необычного. Уже сделав шаг посмотреть, на что он там указывает, я тормознул. К чёрту. Не хочу даже смотреть.

– Бельё женское. Рваное, – поясняет он.

А к дантисту на второй приём я так и не попал. Он такую цифру назвал – размером с номер телефона. Конечно, не пошёл. Только жизнь начинал, денег не особо. А то, что насверлено было, с годами развалилось, но, в принципе, не мешает до сих пор.

– Давай, хорош уже, – зову Андрея.

Кстати, в армию так и не взяли. Но не из-за зубов, они до сих пор здоровые, хоть проволоку грызи, – просто слишком слепой. А я, дурак, уже учёбу бросил. Хотел потом поступить в наш институт МВД, но тем же летом загремел по хулиганке. Вообще, ни при чём был, но следствию не докажешь.

…Липкое что-то под подошвами. Будто сироп высохший. Только не сироп. Развидеть бы это всё…

Потом, кстати, порадовался даже, что правоохранителем не стал. Не знал до того, насколько они жестоки и беспринципны. Сейчас, с годами, понимаю, их такими делает окружение, в котором работают. Система абортирует человеколюбие. Конечно, стадии у всех разные, но странное дело: чем больше в людях этой пустоты, тем она более выпуклая и чётче определяет характер.

– Надо бы коньячку на вечер взять, продрог весь что-то, – ёжится Андрюха.

Странно, меня, наоборот, потливость проняла. Надо было полегче одеться, всё-таки лето. Смотрю на Андрея.

– Сухой закон вообще-то, – напоминаю ему.

– А? – замирает на миг, что-то прокручивая. – Точно. Надо же. Вылетело из головы. Тогда ладно.

Помялся немного:

– Может, что-нибудь для раненых у тебя есть?

Есть, конечно. Но не сейчас. Только для серьёзных случаев.

Подумал и сам себе удивлённо проговорил несколько раз в голове: «Только для серьёзных случаев… Только для серьёзных…»

Весна в Рубежном

– Муж у меня на элеваторе работал, старший сын на химзаводе. А младший в молодости в аварию с друзьями попал, вот восемь лет уже как лежачий, ещё и диабет. Муж в марте прибрался, как война началась, сначала ещё ничего, мужчины мои оба на работу ходили, но муж плох стал, молчал всё, ну и возраст шестьдесят шесть уже, не смог принять войну эту, однажды просто инфаркт взял. Судмедэкспертизы не было, просто некому. Здесь ведь с самого начала россияне пытались зайти, только их разбили, вот со стороны Варваровки они стреляли, ВСУ отсюда. Как хоронить? Снег ещё лежал, март холодный, тащили мы с сыном на салазках. Таксисты ездили ещё, но дорого очень, за довоз тела запросили четыре тысячи гривен, я и согласилась, только всё равно не приехал никто, побоялся, тащили сами. Тротуары там или бугры – покойный мой скатывался постоянно, сын назад поднимал, сначала сердился, потом молчал уже просто. Людей, чтоб копать, нашла, немало заплатила, обстрел в обе стороны шёл. Похоронили без места, администрация уже не работала, церемоний никаких не было, а чтоб отпеть, наутро ходила в храм, отпевали не при гробе, а так. Младшему мы не сказали, что отца больше нет, чтоб сахар не поднялся, сказали на заработки уехал. Так и не знает до сих пор. Громыхало, он всё спрашивал, что происходит, я говорила салюты дают, так боюсь его волновать, что так и не сказала за войну. Но как скроешь? В апреле здесь уже и автоматы-пулемёты затрещали, он опять спрашивал, не помню уж, что врала ему. Так и не признаюсь, он знает, что обманываю, сердится. А в конце апреля наши, украинские, отошли на промзону и в частный сектор, видели, как там теперь разбито? Господь отвёл от нас, не стали пенсионеров защищать, так бы всех нас тут в панельках и похоронило. Кто ж знал, что такая война. И вот, когда понятно стало, что война мимо нас краем прошла, грохот в центр переместился и ближе к реке, пошёл слух, что началась зачистка. Говорят, по квартирам чеченцы пошли. Началась паника. Страху было, вам не понять. Вы же не представляете, как нас тут настропаляли: мол, и насилуют всех, старух и детей, и мясо человеческое едят, и убивают без разбора, и забирают всё вплоть до обоев. А деваться некуда, сидим, ждём. Кто мог сбежать, сбежали. Я уж и по дому прибрала как есть, подмела, на иконку помолилась, думаю – будут убивать мужиков иль нет? Скажу, только ведь схоронили отца. Может, младшего, инвалида, пожалеют. Старший вот как на табурет в комнате сел, так и сидел молча, ожидал. То соседка, то сосед какой забегут, мол, вот уже вроде в соседний дом заходят. Я сама помылась и оделась полегче, даже в зеркало смотрела, ну, думаю, докатились на старости лет, насиловать идут, а я хочу не так убого выглядеть. Было бы с чего застрелиться, убила бы себя и младшего. Тут вспомнила, коронки золотые у меня, надо снять, так, думаю, лучше сама, чем если они вырвут с зубами. Встала перед зеркалом, плоскогубцы взяла и нож, стучу, сковыриваю, потихоньку получилось, правда, употелась вся, пока сняла. Кольца ещё, серёжки и цепочку – всё в ладонь взяла, опять сижу жду. Уже и шумы какие-то на лестнице. А время долго-долго идёт. Наконец и к нам стук. Аж прям как по сердцу простучали, сколько ни готовься, всё равно неожиданно. Открываю, заходят. Вежливые, молодые. Вроде и не чечены. Спрашивают, мол, кто у вас, что, есть ли оружие. У меня от страха речь нормальная отнялась, лепечу что-то. Сын как на табурете сидел, так и сидит, похоже, как телевизор смотрит, только телевизор не включен. Они подняли его, ощупали, он молчал, я что-то говорила. За младшего спросили, нет ли ранений, почему лежит. Перевернули, посмотрели, нет ли под ним чего. Я в ладошке золото своё им тяну, молодой руку отвёл, сказал, не за этим здесь. В общем, квартиру осмотрели, вежливо всё очень, ушли. Я думаю, ну наверное, это осмотр только, грабить и убивать другая команда придёт. Сидели ещё почти сутки, ждали. Только тут я поняла, сын не поднимается даже водицы попить. Подхожу, а он бледный совсем, еле в кресло его пересадила, воды дала, понимаю, плохо с ним. Сердце или ещё там что. Давай искать корвалол или что-то от сердца, к соседям сбегала. На дверях квартир, где люди живут, появилась надпись «Проверено Ахмат», и у нас тоже. Почему-то это напугало. Не давало покоя. На другой день снова стук. Ну всё, думаю, вот и наш конец. Но мысли уже только о сыновьях были, на себя было всё равно как-то. Открываю, военные спрашивают, нужно ли что-нибудь. У меня опять дар речи пропал. Не понимала, что хотят. Пришли убивать – убивайте уже. Стояла, глазами хлопала. Вот же дура. Ничего не сказала, может, сын жив теперь был бы. Он вообще у меня крепкий, спокойный очень, за сорок уже, с семьёй не сложилось, где-то есть внук, но невестка с нами отношения не поддерживает, сейчас в Харькове вроде. Так вот, я к сыну, хлопотала-хлопотала, но он уже всё, отходить стал. Так и умер здесь. Вы простите, что у меня слёзы, вот приезжаете, каждый раз выговариваюсь, а всё не могу это принять. Господи, какая же дура, за шестьдесят старухе, а мозгов не нажила. Теперь вину эту нести. Вот так, представьте, умереть от страха, сильный мужчина, сидя в своей квартире. А я бегала рядом, только нагнетала – вот изнасилуют, вот убьют. А он сидел,