Зеленые мили - Елена «Ловец» Залесская

Мы оба помним, как больно, когда… Но я имею только один план. А Грин убивает планом Б план А и умирает сам от плана В. Чтобы потом добрый Бог снова вернул его на исходные позиции. И так до тех пор, пока планов не останется вовсе.

— Смотри, что такое план Б по сути? Попытка сохранить то, что имеешь, из страха это потерять. Но ты потеряешь все, что потерять боишься. И будешь жить без всего, без чего «не можешь». «И у кого нет ничего, отнимется то, что имеется…» Замкнутый круг. Разомкнуть его можно только одним способом: делать то единственное, что приносит тебе радость. И не бояться без этого остаться.

Задача Того, Кто выше нас, не наказывать и не награждать. Его генеральный и единственный план — показать нам самих себя, настоящих. И чтобы мы себя полюбили.

Произнося фразу «Возлюби ближнего своего, как самого себя» обычно упирают на любовь к ближнему, забывая о порядке действий: нужно вначале вообще научиться любить. И для этого хороши все средства. Ибо «…у кого есть все, тому добавится».

— Философ, блин. Филосух, — смеется мой Грин, — Шекспир и племянники!

— Чем богаты…

— И какой у тебя план А?

— А вот это еще интереснее. Никакого.

— ?!

— План у Него. Я просто ему следую…

— Дурко твоя фамилия.

Плана у меня как не было, так и нет. Если я встала утром с кровати, есть сегодняшний день, ему достаточно заботы. Будет завтрашний — позаботится о себе сам.

Иногда я просыпаюсь утром и мне кажется, что война для меня так и не начиналась. Как будто ее вовсе нет. В эти ночи мне снятся какие-то удивительные и красивые сны. В них — китайские пагоды, буддистские храмы, соль на губах и вершины гор в снежных шапках на горизонте. И мы, какие-то совсем другие мы. Радостные как дети в ожидании Рождества. В этих снах все так хорошо и близко к Богу, что, проснувшись, я иногда не понимаю, где я и кто я.

Память возвращается не сразу. Я еще долго хватаюсь за ускользающие кадры, за струи тропических ливней, разговоры на незнакомых языках, за то полное и абсолютное состояние счастья. Но просыпаться все же приходится.

В такие дни я не смотрю по утрам в зеркало. Оттуда говорят, что за два года мы прожили столько жизней, сколько нам не положено ни по одной из религий.

И почему-то именно в эти дни обязательно звонит Грин. Однажды я спросила, нет ли у него в роду экстрасенсов.

— Шалом, Ленусик. Как ты?

— Там же?

— Да. Но позже.

К этому времени в кафе «супермаркета на районе» обычно пусто. Мы сидим далеко за полночь и рассказываем друг другу жизнь. Иногда произнося при этом какой-то минимальный набор фраз.

Люди, которые умеют говорить с тобой молча и понимать твою тишину, — Божий дар.

За окном времена года и даты на календаре сменяют друг друга. А мы все так же выбираем столик у окна, и усталый официант Дамир расцветает в улыбке, когда видит наши фигуры в пустоте ночного супермаркета.

— Ну как там?

— Страшно. Тревожно.

— Отставить. Сейчас везде страшно и тревожно. Не мальчики же они у тебя.

— Но и не коты о девяти жизнях. И от наших ничего не слышно?

— Нормально все у наших. Что с ними сделается?

— Лучше не знать, что может. Потому что сделаться может все.

Пьем кофе.

— Почему ты не с ними? Я же видела тебя тогда, в декабре. Ты как будто рожден для этого всего. И ты там — счастливый.

— Пей кофе молча.

— Говорить об этом ты себе тоже запретил?

— Ленусик, когда ты понимаешь в какой-то момент, что никакой другой жизни у тебя уже нет… что ты уже одной ногой шагнул туда, за черту, у тебя есть два пути. Шагнуть второй — и это будет финиш. В жизни останется только война и ничего больше. В мирное время ты просто больше не сможешь жить никогда.

— Но ты же смог.

— Я тебе зимой говорил уже. Мы — другое дело. Второй путь.

— Но…

— Без «но». Это сложнее намного. Остаться там — проще.

— Но зачем?! Если ты любишь то, что ты делаешь!

Он молчит и смотрит в окно. Там двадцать пять лет пролетают как кадры кинофильма на ускоренной перемотке. Ущелья в горах, пустыни, города, построенные в скалах, густые заросли тропических лесов, бесконечные поля, тот и этот берег и многое из того, о чем я даже не догадываюсь, а они никогда не рассказывают. Все это горит, взрывается и хочет тебя убить. Вдруг включается режим slow mo, и на этих кадрах молодой лейтенант с группой бойцов выносят из «волшебного леса» срочника. Он почти без сознания, штанина в крови, на месте берца — месиво из крови, костей, обрывков кожи. Я не знаю, кто эти люди, не вижу лиц, не понимаю, какой стране принадлежит ландшафт, но картинка встает перед глазами так явно, словно я наблюдаю ее, сидя на ближайшем бэтээре. Мотаю головой, вздрагиваю. Возвращаюсь в здесь и сейчас. Мой ПТСР улыбается мне в зеркальной поверхности окна.

Когда-то зимой 2021-го Грин кинул мне книжку по военной психиатрии. Там было все про ПТСР. Войны еще не было. Я прочитала ее за ночь. И — не поверила. Поверила потом. Когда от звуков салюта начала подскакивать, а при виде спутника однажды — искать укрытие. В Подмосковье. И спутник светился. А еще я точно понимала, о чем он. Потому что, возвращаясь из очередной поездки, где «химарем» выносило окна в квартире, в узком коридоре, прощаясь с жизнью, я точно знала — будь выбор, и я снова сделала бы его в пользу быть здесь и сейчас. Потому что впереди было возвращение домой, и между выдохом и набором воздуха перед следующей поездкой я чувствовала себя неприкаянной. Здесь все было мир и все — не для меня.

И я не знаю, будет ли когда-нибудь ли мирная жизнь для нас. Садясь в 2 часа ночи на пустой парковке в почти одинаковые машины — черная и белая, инь и янь, две стороны одной Вселенной, хранящие внутри войну и тишину, мы точно знаем только то, что вернемся.

Только еще не знаем куда.

Мы обручены с этой войной, мама, прикованы к ней без кандалов и цепей. Она уже