Пощёчина генерал-полковнику Готу - Сергей Дмитриевич Трифонов

штабель досок. Иванов достал пачку «Беломора», закурили с чувством, с удовольствием. Прикурив папиросу, Матвеич сунул её в рот немцу. Тот, затянувшись, поперхнулся, стал громко кашлять. Но папиросу не выбросил, тихо сказал:

– Danke[8].

Участковый спросил:

– Как думаешь, Матвеич, немцы снова полезут? Мы ведь, считай, всю их разведку положили.

Матвеич долго молчал, глядел в сторону реки, прислушивался.

– Полезут. Конечно, полезут. Им деваться некуда.

– Что делать-то будем, старшой? Надолго ли нас хватит?

Матвеич ответил, не задумываясь:

– Насколько хватит, настолько будем драться. Мы ж, Фрол Петрович, присягу Родине давали. Помнишь? «…и как воин Рабоче-крестьянской Красной армии, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью…»

Иванов торжественно продолжил:

– «… не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами».

Мужики крепко пожали друг другу руки, прижались плечами. От мокрой одежды, нервного напряжения обоих познабливало. Матвеич спросил:

– Ты, Фрол Петрович, женат?

Иванов улыбнулся.

– Был женат. В тридцать седьмом, когда ежовская метла и по милиции пошла, меня, а я уже тогда участковым был, по доносу взяли. Полгода в следственном изоляторе в Новгороде просидел. Всякого насмотрелся. – На его щеках заходили желваки. – Всякого наслышался. А потом вдруг отпустили, вызвали в кадры и велели на свой участок возвращаться. А жена отказалась от меня, развелась, с каким-то заезжим лектором в Ленинград укатила. Детей нам Бог не дал. А ты, Матвеич, чего холостякуешь?

Матвеич, отказался от предложенной новой папиросы, свернул аккуратную цигарку с махоркой. Выпустив через ноздри густую струю дыма, ответил:

– Так ведь как тут, в армии, женишься? На ком? Я и в отпусках-то не бывал, некуда ехать было.

Участковый понимающе кивнул. Потом как бы ненароком заметил:

– Жив будешь, возьми в жёны Матрёну. Справная она баба и красивая.

Густая краснота поползла по небритым щекам Матвеича. Он отвернулся в сторону.

За углом бани послышалась возня. Иванов, схватив карабин, тихо подкрался и заглянул за угол.

– Тьфу ты, чёртова баба! – вскрикнул он. – Напугала мужиков. Какого ляда тут шныряешь, Семёновна?

Из-за бани вышла старушка в мокром ватнике и калошах. Она протянула участковому узелок, а Матвеичу глечик с молоком.

– Похарчуйте малость, сынки, чем Бог послал.

Иванов развязал узелок, обнаружив в нём краюху чёрного хлеба, три яйца, три картофелины, соль в кулёчке из обрывка газеты.

– Спасибо, мать. – Он нежно обнял старушку. – Дай Бог тебе здоровья.

Матвеич, поблагодарив Семёновну, спросил:

– Как в селе? Люди ушли?

– Молодые бабы с детишками ушли. А нам-то, старикам, куды деваться? Некуда нам идтить. Мы уж тут, дома, смертушку встретим.

– Вы это кончайте, Семёновна, кладбищенские настроения тут разводить, – пристрожил её участковый, – вам ещё и шестидесяти нет. Приказываю собрать стариков и старух и потихоньку двигаться к райцентру. Глядите у меня!

Семёновна подошла к немцу, с интересом и страхом слушавшего русских, погрозила ему кулачком, низко поклонилась участковому и Матвеичу, побрела в село.

Матвеич наскоро перекусив, взял кусок хлеба с яйцом.

– Пойду, отнесу Глазьеву, заодно сменю его.

Оставшись один, Иванов отрезал кусок хлеба, очистил картофелину, посолил её и всё положил на колени немцу.

– Danke, – прошептал тот.

– Ты, немчура, по-русски, конечно, не понимаешь?

Немец с набитым ртом ответил:

– Малё говорить, понимать лючше.

– Это уже хорошо, – приободрился Иванов. – Вы, как понимаем, разведка?

– О! Разведка! Инфантари регимент! – воскликнул немец.

– Понятно. А где ваш пехотный полк, далеко?

– Найн, – он растопырил пальцы руки, – пьять, або семь километр.

– Вы думали, здесь нет советских частей? Вас кто-то предупредил?

– О! Йa-Йa! Деревня есть дойче агент.

Иванов напрягся.

– Ты его знаешь? Кто это?

– Найн. – Немец, похоже, говорил искренне, даже с сожалением. – Шпицнаме «Старк».

– Кличка «Старик»?

– Йa-Йa! «Старьик».

Немец испуганно спросил, тыкнув себя в грудь:

– Ви паф-паф?

– Мы пленных не убиваем. Мы не немцы.

Немец опустил глаза, отвернулся. Подошёл Глазьев.

– Ну, как там? – спросил Иванов.

– Пока тихо, Фрол Петрович. Ни звука.

– Ты, вот что, Глазьев, тащи немца в баню и подопри дверь чем-нибудь, чтоб не сбежал, а мы с тобой в село прогуляемся, дело есть одно.

Немца закрыли в бане, сбегали к Матвеичу. Иванов рассказал ему о шпионе.

– Мы, Матвеич, пробежимся по селу, поищем вражину и обратно к тебе. Если что, пали в воздух, мигом будем.

К полудню солнце подсушило дорогу. Идти было легко. Сельские улицы совсем опустели, лишь в трёх избах дымились печи, хозяева готовили еду, пекли хлеб. Милиционеры сперва зашли к знакомой Семёновне. Та обрадовалась, будто не полчаса рассталась с ними, а полгода назад. Иванов, усевшись на крыльцо, рядом с собой посадил хозяйку. Начал осторожно:

– А скажи мне, Семёновна, в июне кто-нибудь из чужих в село приезжал?

Семёновна наморщила и так морщинистый лоб, закатила глаза, припоминая что-то, стала по очереди загибать пальцы.

– Так ведь, милый, много кого заносило в село. Считай, два лектора из района приезжали, налоговый инспектор Валюжный, будь он неладен, прости меня господи, – она мелко перекрестилась. – Опять же к Надьке Куляшевой дочь с зятем наведывались из Порхова, к Гриньке хромому внук-морячок на побывку приезжал.

– А никто на постой не останавливался, на длительный срок никто жильё не снимал? Или, может, кто избу, какую прикупил?

Семёновна задумалась, а потом с сожалением сказала:

– Не помню я, Фрол Петрович, я ведь по селу не бегала, недосуг мне бегать без дела. Сам знаешь, одна я. Огород обиходить надобно, курей покормить, воды натаскать, дров наколоть… – Она вытерла уголком платка навернувшуюся слезу. – Знаешь что, айда к Гриньке-хромому, он, чёрт хвостатый, на дню все дворы обойдёт, пока, у кого стакан горькой не выклянчит.

Григорий Алексеевич Восьмин, давно наречённый сельчанами Гринькой хромым за повреждённую по пьяному делу ногу, семидесятилетний сухонький старичок с редкой козлиной бородкой и торчавшими во все стороны клоками редких седых волос, сидел на пне в своём неухоженном дворе, ошкуривал маленьким ножичком ивовые прутья для плетения корзин. За его прочными и красивыми корзинами, коробами и лукошками приезжали из района, даже из Новгорода. Восьмин был старым солдатом. Прошёл в пехоте Японскую, Первую мировую и Гражданскую войны, и ни разу не был ранен. И как назло, вернувшись в феврале двадцать первого года с Крымского фронта по демобилизации, набрался на радостях самогону и в оттепель провалился в прорубь, сломав правую ногу. Кости срослись плохо, и старый солдат стал инвалидом. Жил один, кормился корзинным делом, сторожил колхозный склад семенного фонда и пил беспробудно. И сейчас от Восьмина исходил лёгкий запах его любимого напитка.

– Здорово, Алексеич! – громко поздоровался Иванов, зная, что старик глуховат. – Бог в помощь!

Восьмин глянул на пришедших подслеповатыми слезящимися глазами, не вставая, ответил:

– Здрав будь, начальник.