Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

положили на дно траншеи рядом с раненным в голову Петровым, и рыжеватый, с крупным носом и толстыми губами врач в погонах капитана, которого прежде Волков не видел, отстранив девушку-санитарку и взяв из ее сумки бинты, наклонился над ним, Волков понял, что он все-таки выполнил трудное, серьезное дело, которое было ему поручено, и что это ему только кажется, будто все произошло очень быстро и очень просто. И еще подумал, что он уже не беззаботный, двадцатитрехлетний парень, а взрослый человек, которому есть что рассказать о себе, и что, значит, не зря к нему с уважением относятся товарищи, не зря ему недавно присвоили звание младшего сержанта и наградили медалью, и не зря красивая, неприступная Таня, за которой безуспешно увивались многие поселковые парни, полюбила его.

* * *

— Я ж вам говорю: к Волкову нельзя! Понимаете: нельзя! И ни папирос ваших, ни консервов ему не надо. Ему только вчера операцию сделали, — произнес властный женский голос.

— Да я только осведомиться… Плох он?

— Получше ему. Все идет нормально.

— Консервы нельзя, так письмо бы ему передать.

— Давайте…

Волков открыл глаза. По голосу он узнал Куныкина и обрадовался. Если Куныкина отпустили к нему в санбат, значит на переднем крае все в порядке.

Сестра неслышно вошла в полотняную палатку и положила на тумбочку, рядом с коробкой, где лежал орден Красной Звезды, врученный ему сегодня утром заместителем командира полка, письмо. Скосив глаза, Волков по почерку определил, что письмо от Тани, и подумал, что вчера он на час или на два, а может быть, на целый день приблизил время, когда Таня положит ему на грудь голову и будет шептать нежные, горячие слова, а он заглянет в ее глаза, прикрытые длинными, мохнатыми, загнутыми на концах ресницами, голубые глаза, ласковые только для него.

КАМНИ ПАДАЮТ В МОРЕ

Эту историю нам рассказал седоусый, с обветренным добродушным лицом лодочник, которого соседи называли Петровичем. Так он и сам себя назвал, когда мы познакомились с ним.

Мы отдыхали тогда на южном побережье Крыма и мимоходом заехали в небольшой приморский городок, чтобы осмотреть древнюю крепость и после этого на автобусе ехать дальше. Но оказалось, что до крепости от центра города было неблизко и что даже бегло осмотреть ее за такой короткий срок невозможно. Нельзя же в самом деле уехать, не полазив по стенам, не прочитав надписи, выбитые на бронзовых досках, не осмотрев хозяйственной утвари, ядра и пушки, сохранявшиеся в маленьком музее, не опустившись в подземный ход, которым пользовались при осадах много веков назад, не осмотрев часовни, башни и водохранилища. Потом мы поднялись вдоль стены на вершину горы, легли на камни и принялись смотреть через пролом в стене вниз — на волны, разбивающиеся о скалы, на прогулочные лодки и рыболовецкие катера, снующие у подножья горы и казавшиеся с вершины нарисованными. Мы смотрели вниз лежа, потому что стоять в провале на расшатанных камнях было опасно.

Из крепости мы вышли уже затемно через арку, пробитую в стене, и начали спускаться по крутой дорожке, проложенной среди больших каменных глыб. Дорожка, видимо, была ровесница крепости, и человеческие ноги за череду бессчетных лет выбили в камнях углубления. Несмотря на это, идти по ней было трудно. Мы спускались очень медленно, чтобы не оступиться. Внизу, у подножья горы, услышали быстрые шаги и какие-то непонятные, хлюпающие звуки. Похоже было, будто кто-то доверху зачерпнул в сапоги воды да так и не вылил ее. Здесь, у подножья горы, мы и встретились с человеком, которого все в городе называли Петровичем. Он был в темной косоворотке, подпоясанной узким ремешком, и в широконосых с короткими голенищами сапогах. В руке Петрович держал крупную, видимо недавно выловленную камбалу. Изредка он хлопал рыбиной о голенище сапога, и тогда уснувшая камбала издавала хлюпающие звуки.

Мы спросили его, где бы нам переночевать. Петрович медлил с ответом. Он набил трубку, стал чиркать спички. Было не особенно ветрено, однако он чиркал спички пять или шесть раз. Мы поняли — он оглядывает нас. Беглый осмотр, наверное, удовлетворил его, потому что позже, когда мы вошли в его дом и на всякий случай хотели показать документы, он отмахнулся.

— Не надо, я уж понял…

В самом деле, кто знает, может, для бывалого человека глаза говорят больше, чем любые бумаги. Мы сели к накрытому серой домотканой скатертью столу.

Петрович объяснил нам, что жена его уехала на лето в Воронеж нянчить внучку, а сам он теперь на холостяцком положении. Домик Петровича стоял в нескольких десятках шагов от моря и состоял из двух довольно просторных комнат. Пока мы осматривались, хозяин наш готовил ужин. Магазины еще не были закрыты, и перед ужином мы хотели сбегать в город. Петрович ворчливо отсоветовал:

— Не пью и вам не советую. Ерундовое это дело. Лучше, скажем, для забавы и для пользы дела подметки к сапогам подбивать или на гитаре, что ли, играть…

И он указал на стену, где висела гитара с перламутровыми ладами, украшенная пурпурным бантом.

Камбалу Петрович приготовил с красным перцем, помидорами и какими-то кореньями. Кушанье получилось на славу. Мы ели в расспрашивали нашего хозяина о городе, о крепости, о нем самом. Оказалось, что крепость, точно, «имеет свой интерес», художники каждое лето ее срисовывают, одна какая-то дамочка два месяца у него прожила, все трудилась, говорила к «Сказке о царе Салтане» картинки хочет сделать, что городок ничего себе, веселый городок и при море, вот только городской сад запущен, жители не гуляют в нем, а все больше коз пасут. Оказалось также, что наш хозяин «состоит при яликах», принадлежащих одному дому отдыха. Мы почему-то решили, что Петрович — старый моряк, но выяснилось, что он уроженец Воронежской области, до войны море ни разу не видел, а во время войны служил в пехоте.

— Здесь пришлось воевать мне, в Крыму. Здесь и остался, старуху к себе выписал, — коротко пояснил он и неожиданно, не по возрасту легко поднявшись с места, подошел к стене и повернул регулятор репродуктора. До этого музыка из репродуктора была едва слышна. Хор «Славься» заполнил комнату. Он заглушил и рокот прибоя, и голоса гуляющих по улице, и уютное гудение стоящего на столе самовара.

Кто кровь за Отчизну свою прольет,

Того никогда не забудет народ, —

повторил вслед за радио Петрович, видимо, любимые свои слова. После этого он приглушил репродуктор и без всякого перехода, просто потому, что