Николай Григорьев - Двенадцать поленьев

 — Простой, мирный паровоз... Зачем ему бродить здесь по ночам?

 Ребята перебивают:

 — Ого, хорош мирный! Паровоз-то с начинкой. Оттого его и разорвало.

 — Петро, — вмешался матрос, — чего ж тут не понять? Слыхал про морские торпеды? Торпеду пускают по воде во вражеский корабль. Ударит, взорвётся, и корабль — ко дну. А полковник начинил взрывчаткой паровоз, пустил, как торпеду, против нашего бронепоезда.

 Ух, какая ненависть разгорелась во мне против белогвардейского полковника!

 Какими только словами я не грозился!

 Но что стоили мои угрозы? Полковник жив-здоров, пьёт, наверно, утренний кофе с английскими сливками и французским печеньем.

 И бронепоезд с наглым названием «Долой красную Москву!» стоит целёхонек.

 А меня несут на руках в госпиталь.

 Рядом в одном сапоге ковыляет матрос.

 И от всего этого хотелось зареветь.

 Доктор сказал, что лежать мне не меньше месяца.

 Тридцать дней в тылу! Сюда даже гул стрельбы не долетает: петухи кукарекают, гуси гогочут.

 Маялся я, маялся, ворочаясь на койке... Вдруг ко мне посетитель в белом халате. И кто бы вы думали? Наш командир бронепоезда! Рассказал он мне про все новости на бронепоезде.

 Потом улыбнулся — непонятно чему. И раскрывает пригоршню.

 Гляжу — на ладони красный лоскут распускается в виде розы. А посредине — часы. Пузатенькие, на длинной цепочке — ну, загляденье, до чего хороши!

 — Нравятся? — спрашивает.

 Я головой киваю.

 — Потрогать хочешь?

 Приподнял я часы, подержал в руке.

 — С обновкой, — говорю, — вас, товарищ командир!

 И нацеливаюсь положить часы обратно, в их красное гнёздышко.

 А командир:

 — Не торопись, Петя, класть, разгляди получше.

 И замечаю я надпись на обратной крышке. Мелкими буковками вырезано:

Подрывнику АГАШИНУ П. И.

за храбрость и умелость.

От командования бронепоезда «Красный воин».

 Это было так неожиданно, что я чуть не выронил часы.

 — Нет, нет, — бормочу, — мне не за что. Не возьму!

 Тороплюсь объяснить, что награда неправильная. И про верёвочку сказал, которую не мог завязать. И про то, что матрос из-за меня в одном сапоге остался. И про бронепоезд. Враг-то от нас ускользнул. Какая же это храбрость? Какая умелость?

 Командир выслушал меня и говорит:

 — А теперь я скажу, а ты послушай. Товарищ Агашин! — Говоря это, командир встал. — Рискуя жизнью, вы уничтожили вражеский паровоз-торпеду. Родной наш бронепоезд «Красный воин» благодарен вам. Примите заслуженную награду.

 Взволнованный, я принял часы обеими руками.

 — Служу Советскому народу!

 Командир ушёл, а я зарылся головой в подушку и приложил к уху часики.

 А там внутри: «Тик-так, тик-так, тик-так...»

 Будто весёлые кузнецы по наковаленке названивают.

 Наконец-то меня выписали из госпиталя!

 На бронепоезде встретили как родного. Ребята обнимают, руку жмут. Поздравляют с наградой.

 Дорофеич, увидев меня, зашевелил усами, заулыбался:

 — Ну-ка, Петруша, покажись!

 Он ощупал мои руки, плечи, шутя дал подзатыльника, от которого я закачался.

 — Эге, — говорит, — да ты совсем ослаб, лёжа в госпитале! Ну, не беда: теперь я поваром — ребята выбрали. Так что готовься съедать двойную порцию!

 А вот и матрос.

 Мы кинулись друг к другу.

 — Люлько!

 — Петро!

 Обнялись, поцеловались и снова обнялись.

 — Люлько, — спрашиваю, — ну, как же твоё здоровье? Поправился после взрыва?

 Матрос заломил бескозырку и подмигнул:

 — А что мне, морскому волку? Я и в море тонул и в огне горел. От меня, браток, и пуля отскочит, и штык об меня поломается. Здоров!

 А помнишь Оксану? — спросил Люлько. — Ну, девчонка, что хотела в речке утопиться? Теперь она санитаркой, да поглядел бы, как она ловко раненых перевязывает.

 Я обрадовался.

 «Нашлась! Удрала-таки от своего лавочника. Вот молодец! Ну, ей у нас будет хорошо в Красной Армии».

 Ш-ш... Бронепоезд в дозоре.

 Затаился среди деревьев и стал невидимкой.

 А нам с бронепоезда далеко видно. Командир наблюдает за противником в бинокль.

 Тишина. Только птичий гомон в лесу.

 Дорофеич выглянул из бронебашни.

 — Ишь, — говорит, — раскричались певуньи! Будто и войны нет.

 Меня увидел.

 — Ну-ка, Петя, который час? Не пора ли обед готовить?

 Теперь у меня все спрашивают время. И знаете, рука не устаёт лазить в карман. Даже приятно потянуть за цепочку и вынуть часы.

 — Без четверти, — говорю, — десять.

 Дорофеич щурится на солнце и вдруг хлопает себя по коленям:

 — Правильно! И по солнышку — без четверти десять. Ай, знатные у тебя, Петруша, часики. Да оно и понятно: худых в награду не дают.

 Старик кинул за борт корзину. Она у него сплетена для провизии.

 А провизия — вот она, рукой подать.

 Жёлтым частоколом стоит неубранная кукуруза. На грядках сахарная свёкла. Стелется горох. Выглядывает красными мордочками морковка.

 Всё это пропадает: война.

 А Дорофеич наберёт в корзину того да этого, всего понемногу — можно и борщ сварить.

 Спустился он из вагона, подобрал свою корзину, а тут в зарослях кукурузы шевельнулся стебелёк. Прошуршали сухие листья.

 Дорофеич заулыбался:

 — Суслик! Этот не сплошает, уже обедает! — И старик тоненько, по-сусличьи, свистнул, посылая зверьку привет.

 Но вдруг Дорофеич изменился в лице. Тревожно вобрал голову в плечи. Машет нам наверх, зовёт на помощь.

 Я схватил винтовку. Для старика — гранату. И — из вагона.

 — Дорофеич, — шепчу, — ты что?

 Он послал меня в обход кукурузного поля, а сам с гранатой — грудью вперёд.

 Углубился в кукурузные заросли да как крикнет:

 — Руки вверх!

 Верить ли глазам — поднимается с поднятыми руками крестьянин... Вот так суслик!

 Но на человека жалко смотреть: босой, без шапки.

 Шепчу:

 — Дорофеич, не зря ли пугаешь человека? Может, это его огород, тогда спасибо надо сказать, что кормимся.

 — А вот сейчас, — говорит, — проверим!

 И — к задержанному:

 — Вы здешний?

 — Ни, иду своей дорогой.

 Дорофеич нахмурился:

 — А если совесть чиста, почему в кукурузе прятался?

 — Жарко, — говорит, — присел отдохнуть, да и заснул.

 Это в десять-то утра ему жарко! Солнце только-только начинает пригревать, а человек полуголый. Ишь разжарился!

 Пришлось этого крестьянина препроводить на бронепоезд.

 Командир усадил крестьянина, как гостя. Повёл с ним беседу.

 Толкует о том, о сём и — как бы невзначай — ставит нужные вопросы.

 Гость попросил закурить. Дали ему табачку.

 Задымить задымил, а разговаривать не желает.

 Командир встал.

 Оглядел человека с головы до ног — и вдруг подзывает Дорофеича:

 — Скажите, он так и был босиком? Что-то не верится... Ну-ка, дежурный, принесите ведро воды.

 Принёс дежурный воды — и давай плескать пленному на ноги. Поплескал — грязь сразу и сошла.

 — Ну вот, — сказал командир, — ноги у человека белые, ни царапинки. Ясно: был в сапогах. А где они? Выбросил?

 Тот как услышал, что сейчас пойдут шарить в кукурузе, — застонал даже.

 Разыскали сапоги. Принесли командиру.

 Он принялся выстукивать пальцем подошвы. Стукнет — и прислушается к звуку.

 Потом стал ощупывать сапоги изнутри.

 Усмехнулся, взял нож, просунул его в голенище — и затрещала подкладка.

 Вынимает командир из сапога платочки — женские, с вышивкой. Держит их за кончики, показывает бойцам. И каждый видит, что на платочках тонким пером наведены чертежи, военные знаки и свободные места густо исписаны.

 Вот какой суслик нам попался!

 Двое бойцов, взяв винтовки наперевес, повели шпиона в штаб.

 Но по дороге вот что случилось...

 В штаб мы хаживали по-разному: можно полем, а можно через село.

 Через село ближе.

 Этим ближним путём конвоиры и повели шпиона. А того и не подумали умники-разумники, что короткая-то дорога не всегда лучшая.

 Но расскажу по порядку.

 Украинские сёла все в садах. И огорожены сады всего только низенькими плетнями.

 Плетень, а за ним — зелёная непроглядная гуща.

 Идут конвойные по сельской улице, ведут пленного.

 А он клянчит:

 — Дайте покурить...

 Конвойные пригрозили винтовками:

 — Шагай, шагай, не задерживай!