Николай Григорьев - Двенадцать поленьев

 Мальчики сорвали ещё листок календаря.

 Потом долго вертелись у телефонного аппарата. Но я сделал вид, что не замечаю их нетерпения.

 Кончилось тем, что приятели посетовали на свою горькую ребячью жизнь, повздыхали — и отправились спать.

 Наступил четверг. Вечером Алёша и Саша сорвали листок календаря, третий по счёту.

 Нетерпение ребят нарастало. Да я и сам рад был бы узнать, что там, у Русакова, — геройское ведь дело начал!

 Но уговор: не беспокоить человека. Так тому и быть.

 Наступила пятница.

 Вечером мальчики, уныло волоча ноги, подошли к календарю.

Дивился я на них: ведь согласились со мной, что нехорошо надоедать Николаю Николаевичу телефонными звонками, а теперь, глядите, на меня же и сердятся... Да, ладно, не обижаться же деду на внучат!

 Протянули мальчики руки, чтобы сорвать четвёртый по счёту листок календаря, но тут зазвонил телефон.

 Ребята замерли в ожидании.

 Я схватил трубку.

Не сразу узнал я Русакова. Он пропел: «Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни...»

 Только после этого поздоровался.

 — Хорошая, — говорю, — песня. Вижу, что вы в добром здравии, Николай Николаевич!

 А он опять поёт. Пропел мне из песни последний куплет: «...И на Тихом океане свой закончили поход...» Помолчал, словно ожидая, не скажу ли я ещё чего-нибудь. И опять пропел эти слова — да настойчиво так: «...свой закончили похо-од!»

 Закончили?.. И у меня мелькнула мысль: «Да ведь это он о себе...»

 — Николай Николаевич! — закричал я в трубку. — Верить ли? Это выше моего понимания. Прошло всего четыре дня...

 — И штамп готов, — сказал Николай Николаевич. — Да и новая деталь уже поставлена на место. Да и машину уже упаковывают. Сегодня отправят в Индию.

 Ошеломил он меня. Не найду, что и сказать.

 — Наверно, — говорю, — здорово устали?

 — А об этом, — отвечает, — даже и не думается... Все четыре дня не отходил от верстака — да и ночей прихватил. Эх, дружно поработали, с песнями!

 Потом он сказал так:

 — А интересно получается! Был я радистом и понял в бою: неспроста ключом постукиваешь — ответ держишь за успех полка и за жизнь товарищей. Стал инструментальщиком — и опять, чувствую, я же в ответе! Только теперь уже не за полк и солдат своих, а за целую страну, народ которой хочет победить нищету и голод. И подумалось мне, — сказал Русаков, — а ведь я сам лично отвечаю и за мир на земле и за счастье всех людей. — Он рассмеялся. — Вот, — говорит, — какими делами ворочу! А поглядеть на меня — кто я такой? Да простой рабочий!

 Я дружески поправил его.

 — Извините, — говорю, — Николай Николаевич, но вы не простой рабочий. А советский. Вы — гражданин великой страны Ленина.

 И в этом вся суть.

 Утром 7 Ноября мы сидим перед телевизором. На душе светло, празднично. Мальчики прикололи к рубашкам свои октябрятские значки.

 На экране — Дворцовая площадь. Зимний в дымке осеннего тумана. Полные зрителей трибуны.

 Только что закончился парад. Площадь опустела и от этого кажется особенно длинной и широкой.

 В ожидании демонстрации, которая всегда очень нарядна, сидим — переговариваемся.

 Крепко запомнилось мальчикам знакомство с Русаковым, и они хотят узнать о нём ещё и ещё.

 Вот и сейчас Алёша деловито наморщил лоб и спросил:

 — А как это всё-таки у него получилось — что золотые руки?

 — Как у всех, — ответил я. — Сначала была школа, уроки труда...

 — Ну, хорошо, пусть уроки труда... — Алёша сказал это с таким выражением, словно пришлось проглотить горькую пилюлю. — А дальше как было?

 — А дальше, — говорю, — Евдокия Климентьевна, его мама, свела сына к себе на завод. Она была работницей «Электросилы».

 Алёша не отступался:

 — А потом?

 — На заводе, — говорю, — парнишка сказал, что хочет стать слесарем.

 — А почему слесарем? А не фрезеровщиком, не токарем, не строгальщиком... почему?

 Я сказал то, что знал от Николая Николаевича. Слесарем был его отец. Понемножку и маленького сына подпускал к тискам. Так что Коля Русаков, идя с матерью на завод, уже знал, чего хочет. Да и память отца, который рано умер, хотелось мальчику уважить...

 Между тем Октябрьский праздник продолжался.

 Зазвучал оркестр — и мы все трое опять повернулись к экрану телевизора.

 На площадь вступали колонны рабочих.

 Заколыхалось и развернулось на ветру знамя Ленинграда. На бархатном, с золотым шитьём полотнище красовались четыре ордена и звёздочка города-героя.

 Наш город — ветеран гражданской войны, герой Великой Отечественной и в то же время — неутомимый труженик. Боевой его подвиг и трудовая доблесть и отмечены высокими правительственными наградами.

 Знаменем недолго пришлось любоваться: пронесли мимо.

 Но вот оно вновь на экране.

 Теперь знаменосец шёл как бы прямо на нас. Через плечо у него — широкая лента.

 Красиво и торжественно.

 Не берусь сказать, кто из нас первым разглядел знаменосца: Алёша, Саша или я. Воскликнули в один голос:

 — Да это же дядя Русаков! Николай Николаевич! Он, он... Ему доверена честь возглавить колонны, прошагать со знаменем Ленинграда.

 И мальчики, повскакав, замахали перед экраном руками.

 — Мы здесь! — кричали они. — Николай Николаевич, мы здесь, посмотрите! Вот Сашка, а вот я — Алёша! Видите, видите?

 Русаков, конечно, не мог нас ни увидеть, ни услышать. Так уж устроен телевизор.

 Но мальчики, увлёкшись, забыли об этом.

 — Увидел нас, увидел! — обрадовались они. — С праздником вас, Николай Николаевич!

 Я не стал их разочаровывать.

 «Пусть, — думал я, — техника ещё не во всём совершенна. Но разве это может помешать настоящей дружбе?»