Утешение - Гаврилов Николай Петрович

— Я пошла договариваться, — открыла ручку двери Наташа. — Итак, вы — мать.　

— Нет, — ответила Ольга. — Скажите — тетя. Знаете, Наташа, это очень непросто, — играть, как я сына нахожу.　

Русский мальчишка был еще жив. Он лежал в палате один. В окно светило солнце, но уютно от этого не было, пустая комната со стенами с облезшей краской и одинокой панцирной кроватью посредине производила гнетущее впечатление. Постельного белья у парня не было. Он лежал на старом полосатом матрасе, покрытом засохшими пятнами крови. Ни шторок на окнах, ни тумбочек — палата больше походила на мертвецкую.　

— Живучий парень. Прямо удивительный случай, — совершенно без акцента, по-русски рассказывал местный врач, подводя Ольгу и Наташу к лежащему солдату. — Два ранения. Слепое осколочное в бедро и пулевое в грудь. Большая потеря крови. Пробито легкое, на выходе раздроблена лопатка. Пневмоторакс. Кашляет чистой кровью. Такой, знаете, с пузырьками воздуха. Я рану не зашивал — грязная. Обработал, наложил повязку. Нужны вливания хлористого кальция, но у нас он в дефиците. С бедром тоже все плохо… Рана квасится, скоро начнется сепсис. Просто чудо, что он еще жив. Но состояние катастрофически ухудшается. Навряд ли вы его довезете. Впрочем… — Врач задержал взгляд на лице раненого и спокойно добавил: — Впрочем, здесь он точно помрет.　

Не требовалось обладать знаниями врача, чтобы понять, что парень умирает. Стриженый солдат-срочник лет девятнадцати, худое тело прикрыто солдатской курткой, испачканной кровью. На остром подбородке русый пушок никогда не бритых волос. На грязном лице с провалившимися глазами подтеки от слез.　

— Не хотели его тете отдавать. Только матери, — не сводя с парня глаз, шепотом рассказывала Наташа о своих переговорах в комендатуре. — Я им — живой же, значит, воля Аллаха. Надо, чтобы жил! А эти, комендантские: «Какая воля? Просто недострелили». Еле уломала. Сказала, что мать больная — не может приехать. Почему вы не захотели его матерью назваться, никто же не проверял?　

Ольга не ответила. Наташа шагнула к раненому. Он был в сознании. Блестели глаза.

— Ты только держись, ладно? Мы постараемся тебя вывезти. Наши совсем рядом — в Шали. — Корреспондентка говорила громко, не обращая внимания на стоящего рядом врача. — Как тебя зовут?　

Ольга машинально отметила в сознании слово «наши». Парень облизнул покрытые коркой губы и что-то еле слышно произнес. Можно было уловить только слово «пацаны».　

— В смысле — твои товарищи? Убиты они все. Ты один остался. Откуда ты?　

Парень прикрыл глаза, и по его щекам покатились две слезинки.　

— Из Томска, — прочитала по его губам Ольга.　

С машиной решилось быстро. Старенький темно-зеленый уазик, «буханка» в простонародье, а на войне — «таблетка», потому что такие машины использовали в войсках медроты. Хозяин машины запросил 200 долларов, но помог перенести раненого. И принес из дома два старых матраса. Рассчиталась с ним Ольга. Со стороны боевиков к ней никаких вопросов не возникло: казалось, они вообще не заметили, что она была в селе.　

— Потерпи, — приговаривала Ольга, оставшись с мальчишкой в кузове. — Нам только на территорию наших заехать. Чудо нам надо, сынок…　

Наташа села в кабину с водителем.　

— А говорила, что ненавидишь федералов… Видишь, как о своих заботишься. Сразу нашла и помощь, и машину, — проходя мимо уазика, язвительно бросил ей обвешанный оружием чеченец из комендатуры.

— Мне всех жалко, — с обидой выкрикнула в опущенное окно Наташа, но боевик только махнул рукой. На войне нельзя быть за всех. Как бы корреспонденты и гуманитарщики ни пытались доказать себе и другим обратное.　

Уазик поехал по пыльной гравийке, петляющей среди подножий гор. Со лба водителя текли капли пота. Шея тоже была мокрой. Стрельнуть могли в любой момент, могли остановить на любом повороте. Зеленый кузов машины нагрелся солнцем, внутри, на двух матрасах, скрипел зубами и кашлял кровью парень. А Ольга, сидя возле него на железном полу, поддерживала его голову на ухабах и рассказывала о городе Томске, о знакомых им местах, о прохладной реке Томь и вереницах фонарей на набережной, где по вечерам гуляет беззаботная молодёжь. О его маме, об ожидании весточки из почтового ящика и о том, что всем на свете управляет чудо.　

В них не стреляли и остановили только возле первого блокпоста с российским флагом над бойницами в бетонных перекрытиях. Им повезло.　

А может, за этого парня молилась Наташа? Неизвестно, почему девушка приняла такое деятельное участие в его судьбе. Ведь видела раньше и раненых, и пленных, обреченных на смерть; видела их десятками, но останавливалась только для того, чтобы щелкнуть фотоаппаратом. Пропускала увиденное мимо, стараясь убедить себя, что она здесь сторонняя наблюдательница и ее дело — это донести людям правду о войне, а дальше пусть они решают сами. А в случае с этим парнем словно проснулась. Еще Ольга думала о том, что, спасая человека, спасаешь его не только для мамы и мира, но и для Вышнего, давая ему время найти Бога и сохранить себя в вечности.　

Все прошло удачно. Раненого забрали в медроту и сразу отправили вертолетом в Моздок. В суете они даже не успели попрощаться. Водитель снял с головы кепку, вытер мокрый лоб и завел машину.　

— Наташа, я с вами. Поговорю с пленными в Ведено, поищу следы Алеши. Возьмете? — спросила Ольга.　

Наташа согласно кивнула головой и полезла в кабину к водителю. На обратном пути их тоже не обстреляли. Как потом оказалось, до 17 мая было объявлено очередное перемирие. Они расположились у одной женщины в небольшом домике на окраине села, где останавливалась Наташа. Сходили к боевикам. Ольга объяснила, что она мать, ищет своего сына. Наташу в комендатуре все знали, поэтому никаких вопросов не возникло. Сказали: «Живите».　

Утром, как только солнце поднялось над горами, к их двору подъехала белая «Нива», битком набитая боевиками. На дверях «Нивы» трафаретом был нарисован герб Ичкерии — силуэт одинокого волка под луной.　

— Наташа, поехали с нами в Дышно. Шамиль сказал, что интервью там даст, — постучавшись в дверь, басом произнес один из них. Всклокоченная со сна Наташа сунула ноги в кроссовки, не умываясь, засуетилась, схватила камеру, сумку и, сказав вставшей с кровати Ольге: «Я скоро», выскочила во двор.　

Ольга вышла следом за ней. Хозяйка уже возилась с курами. Поднимая столб пыли, «Нива» помчалась по дороге в сторону находящегося рядом Дышно. Через минуту машина скрылась за поворотом, огибающим гору.　

На войне все происходит мгновенно. Ольга это знала по себе. Дозвуковой штурмовик Су-25 пролетел над движущейся «Нивой» где-то в двух километрах от села. Это у политиков перемирие, а здесь хорошая цель — всегда цель. Очевидно, у летчика была информация, что по дороге двигаются боевики. В машине даже не успели ничего осознать. Из-под крыльев камуфлированного штурмовика вышло несколько завихренных струй, после чего он резко сманеврировал вверх и ушел в сторону. За пределами видимости пилота на дороге выросла цепочка разрывов.　

Наташу разорвало в клочья. После единственный выживший — весь черный, контуженый и страшный, с шеей в крови — говорил, что буквально за секунду до подлета штурмовика Наташа, словно обладая даром предугадывать события, открыла дверцу и на ходу выскочила из машины, но это ее не спасло. От нее нашли только мелкие детали от фотоаппарата и кусок скальпа с окровавленными запутанными волосами.　

На следующий день, придя на место гибели Наташи, Ольга с покрасневшими глазами сделала из двух веточек маленький крест, связала его найденным кусочком проволоки и воткнула в землю возле искореженной машины. В память о девушке, которая за свою короткую жизнь успела кого-то спасти. Здесь, в Чечне, Ольга стала верующей, сама жизнь открыла ей дорогу к вере, и Матерь Божия часто была к ней ближе, чем люди. Но молитв пока она не знала.