Николай Григорьев - Двенадцать поленьев

 — Отправляется «Красная стрела»... — И пошёл, и пошёл тараторить громкоговоритель: — Паровоз «Элька» девяносто семь. Машинист Гарный. Кондуктор Липатов. Вагонов двенадцать, осей сорок восемь.

 Слушаю я рапорт, а сам зубы стиснул.

 — Понято, — говорю. — Отправляйте «Стрелу».

 Сел я поплотнее на стул. Вот оно, думаю, когда начинается.

 Тормошу опять Колпино — уцепился за ключ, не отпускаю. А рука дрожит.

 — Где двухтысячный? — кричу. — Двухтысячный? Да отвечайте же! Подошёл? Нет?

 — Да постойте, — бормочут что-то из Колпина. — Товарный... экспресс... «Щука»...

 — Говорите ясней! — кричу я. — Докладывайте по форме.

 — Две тысячи третий... прошёл Колпино... ноль часов двадцать восемь минут...

 — Понято, — отвечаю ему.

 Гляжу на часы. Ну, держись, Коротаев! Ну, держись!

 Сорок минут продержишься — и выскочим мы с воронками. Пар бы только не сел в котле! Пару бы тебе, пару!

 Летят два поезда на моём участке — воронки впереди, «Стрела» сзади. Гаркает громкоговоритель с линии — то один поезд выкрикнет, то другой:

 — «Стрела» Славянку миновала...

 — Двухтысячный Саблино проскочил...

 — «Стрела» — Колпино...

 И вижу я, как «Стрела» перегоны проглатывает, как режет она, кромсает мой график. И настигает Коротаева — всё ближе, ближе...

 Вижу, как она раскидывает прожекторами ночь, обшаривает рельсы, шпалы...

 Вижу, как нащупывают её прожектора маленький красный фонарик впереди — это хвост коротаевского поезда. Не уйти Коротаеву...

 Нет, ещё может уйти, ещё может... Эх, был бы я на паровозе... Сам бы у топки стал.

 Час три минуты ночи. От Саблина до Тосно ему минут двадцать идти.

 Молчит Тосно. Нету Коротаева...

 Час пять минут... Нет... Час восемь. Да что с ним?

 Час девять минут.

 Двухтысячный прошёл Тосно.

 Дежурный докладывает: проскочил по главной. Коротаев что-то кричал с паровоза, а что кричал — в грохоте не расслышать было.

 Да я и сам догадываюсь, что мог кричать Коротаев. Выдохлась «Щука». Не выходит у него дело... Минуты бы на три ей раньше в Тосно прийти, — а то «Стрела» ей на хвост наседает. А ведь вот же, вот они — Ушаки... Последний перегон остался — и на тебе.

 Час двадцать минут ночи. «Стрела» тоже Тосно проскочила. Догоняет... В десяти минутах друг от друга поезда. Эх, чёрт... Придётся захлопнуть перед «Стрелой» семафор. А то налетит.

 Требую блок-пост. Руки не спускаю с ключа. Обеими ногами выжимаю педаль.

 Сейчас покажется «Стрела» у блок-поста... Сейчас увидит её сигналист... Прикажу ему захлопнуть семафор...

 Да мыслимое ли это дело — задержать «Стрелу», да ещё на каком-то дрянном перегонишке?!

 Сижу я. Рука на селекторном ключе.

 — Подходит! — кричит мне громкоговоритель. Это сигналист с блок-поста докладывает. — Огни показались, товарищ диспетчер. «Стрела» идёт.

 Перевёл я дыхание... и выпалил:

 — Закрывайте!

 — Что? Закрывать? — спрашивает в испуге сигналист. — Товарищ диспетчер...

 И вдруг громкоговоритель затрещал другим голосом:

 — Я — Ушаки. Принимаю двухтысячный.

 — Ушаки? Да не может этого быть! Постойте! Блокпост, пропустить «Стрелу». Ушаки! Позвать Коротаева.

 — Здесь я, товарищ диспетчер, у селектора.

 — Ты, Коротаев?

 — Я самый.

 — Успел? Пришёл?

 — Прибыл благополучно. На три минуты от «Стрелы» удрал. Еле от неё хвост утянул. К Ушакам-то, сами знаете, какой подъём...

 — Молодчина ты, Коротаев. Классный машинист. А я-то уж и не надеялся. Думал, скис ты. Я даже «Стрелу» останавливать хотел.

 — Да что вы, товарищ диспетчер! Я ж кричал в Тосно дежурному, что уйду от «Стрелы». А ход я нарочно придержал, чтобы к подъёму пар накопить. Поднял я пар и взял подъём. Иначе у меня не выходило никак, товарищ диспетчер. Как раз я и сел бы иначе-то...

КЛЯТВА НА ВЕРНОСТЬ

Топкий берег озера Разлив сейчас покрыт асфальтом. К услугам туристов автобус. Сошёл с поезда — и через несколько минут у шалаша Ленина. На коротком двухкилометровом пути проносятся, обгоняя автобус или навстречу ему, легковые машины. Туристам заботливо предоставлены все удобства в путешествии к шалашу. По-видимому, так и надо...

 Но берег Разлива был мне милее в его естественном состоянии. Идёшь, бывало, тропинкой, след которой то и дело пропадает в траве. Журчат ручьи, стекая из болота в озеро. На мелководье у берега вдруг блеснёт, как рассыпанные иголки, рыбья мелкота — и исчезнет в глубине. В густых болотных зарослях крякнет неосторожная, ещё молодая утка — и на «полуслове» умолкает: видать, почуяла всё-таки человека или от мамы-кряквы влетело за беспечность.

Шагаешь по берегу, и ещё задолго до того, как среди ветвей проглянет шалаш, тебя осеняет радость предстоящего свидания с Ильичём... Как любил он природу, и сколько им самим исхожено земли!

 И невольно среди туристов, устремляющихся к шалашу, выделяешь группы пешеходов. Одежда и обувь пропылились, глаза жадно примечают каждый кустик, камень, клок сена, пенёк. Всё, всё, что видят здесь эти люди, на всю жизнь останется в их памяти.

 Расскажу, почему я сам предпочитаю ходить в Разлив пешком. Вспоминается это место в дни ленинградской блокады...

 ...Однажды наше подразделение вывели с передовой. Было приказано следовать в тыл, двинув с собой снегоочистители. Стояли морозы, навалило много снегу, вдобавок несколько дней и ночей свирепствовала вьюга. Дороги, служившие для подвоза к передовым линиям боеприпасов и продовольствия, сделались непроезжими, а иные и совсем пропали под снежным покровом. Всё это очень осложнило боевую деятельность войск, и сапёры всего фронта — а нас немало — были брошены в бой против снегов.

 Сапёры расчищали дороги, и, признаться, для моего подразделения оказалось неожиданным, что нас послали в сторону от дорог, к озеру Разлив. Недоумение возросло, когда близ места назначения мы повстречали артиллерийский полк, передвигавшийся по тылам. И как раз он шёл со стороны Разлива. Если артиллерия прошла, значит, путь в порядке? А мы со снегоочистителями... Непонятно! Но приказ есть приказ — обязаны прибыть в Разлив.

 Чтобы стало ясно дальнейшее, надо представить себе этот полк. Я видел его в самом начале войны. Он имел орудия на конной тяге. Это обеспечивало в условиях болот повышенную манёвренность: кони способны лихо развернуть орудия на такой позиции, где механическая тяга увязла бы. Ах, что это были за кони!.. Рослые, с могучей грудью. Шея дугой. А ноги такие мохнатые, будто над копытами у коней морские клёши. Идёт четвёрка таких коней, пританцовывает, словно и тяжесть орудия ей нипочём, азартно разбрасывает с удил хлопья пены... Даже танкисты, даже лётчики, на что уж люди моторизованные, и те встречали и провожали полк восхищёнными глазами.

 Я не видел полка несколько месяцев. А когда теперь вот увидел, не поверил глазам.

 В артиллерийских упряжках на месте коней сами артиллеристы. Одни толпой облепили дышло и тянут вперёд орудие, другие, теснясь, нажимают сзади, помогая руками, обёрнутыми в тряпки, вращаться орудийным колёсам. Лица у бойцов измождённые, с глубокими, тёмными глазницами — печать блокадной голодовки. А кони, широкогрудые, мохноногие кони, где же они? Видно, тяжёлые бои пришлось вынести полку, если не осталось в нём ни одного коня.

 ...И всё-таки орудия двигались в строгом порядке, безостановочно, выдерживая уставную дистанцию. Каких усилий это стоило людям, можно было только догадываться.

 Впереди полка колыхалось развёрнутое бархатное знамя. Там же с высоко вскинутой головой шагал его командир. Взгляд его выражал и гордость за своих людей и в то же время затаённое страдание. «Посмей только кто-нибудь понасмешничать над полком, — предостерегал этот взгляд, — только посмей!»

 Прокалённые морозом стволы орудий были пушистыми от инея.

 Все артиллеристы, и молодые и старые, одинаково выглядели седоусыми и белобородыми. Даже шинели от клубившегося в тесноте дыхания густо заиндевели. И стоило полку совсем немного удалиться от нас, как и орудия и люди словно растворились в снежном безбрежье. Только алая капелька знамени как бы продолжала плыть в воздухе.

 Полк прошёл. А рассказ о нём, собственно, только здесь и начинается.

 Когда наше подразделение, приближаясь к Разливу, сделало последний привал, навстречу вышел проводник от дивизии. Он и уточнил задание. Оказывается, из-за снежных заносов прекратился доступ к ленинскому шалашу. А дорогу туда надо держать открытой. Перебрасываемые с Большой земли в осаждённый город для пополнения молодые бойцы требуют, чтобы их прежде всего свели к шалашу. Присягая на верность Родине у шалаша, солдат как бы самому Ленину давал клятву победить или умереть.