Искупление - Элис МакДермотт

девочки, такой важной, такой серьезной. Но также мне не хотелось задерживаться на периферии взрослой компании, ожидая, когда меня пригласят обратно. Поэтому я отвела ее в сторону – к плетеному диванчику за увитым цветами трельяжем.

Мы вместе листали каталог, и она показывала, какие наряды у нее уже есть, а какие она «надеется получить». Многие уже были отмечены аккуратным крестиком.

У нее тетя в Нью-Йорке, объяснила девочка. Деловая женщина и регулярный поставщик нарядов для Барби. Иногда тетя носит твидовый костюм с шляпкой-таблеткой, совсем как вон тот, из каталога, образ называется «Карьерная девчонка».

Меня все это умиляло. Я росла с круглолицыми пупсами, чей гардероб состоял из одного праздничного платья или курточки с шапкой, а мои игры заключались в том, чтобы катать куклу в коляске по тротуару или прикладывать пластмассовую ложку с невидимой едой к бутону ее рта. Но вот кукла, которую не нужно мыть, кормить и укладывать спать. Кукла для тысячи разных игр: медсестра, красавица с Юга, студентка, состоящая в тайном обществе, певица из ночного клуба (Très chic[2], – сказала я про ее откровенный наряд), невеста.

Вскоре к нам присоединилась мать девочки – молодая женщина с пухленьким младенцем на руках.

У Шарлин были густые светлые волосы с рыжеватым отливом, убранные назад при помощи тонкого ободка, веснушчатое лицо, вздернутый нос и стреляющие по сторонам зеленые глаза. В ровной линии волос над загорелым лбом было что-то царственное и хищное. Я встречала такой типаж в Мэримаунте: она обладала здоровой, атлетической, врожденной, как мне это представлялось, уверенностью в себе человека из богатой семьи. Кстати, первое, о чем она спросила, – это играю ли я в теннис: она искала пару. Я не играла.

Затем, наклонившись над дочерью, она протянула мне младенца:

– Не подержите его секундочку? – Выбора она мне не оставила. Казалось, если я не возьму его, он просто упадет в траву. – Мне очень надо пожурчать, – шепнула она.

Я уже замечала эту черту у женщин ее породы, они умели найти легкую добычу, девушку со скромными средствами и безотчетной – врожденной – тягой угождать.

– С удовольствием, – искренне ответила я.

И взяла младенца на руки, теплый кулек в голубых ползунках. Глаза у него теперь были широко распахнуты. Шарлин выпрямилась («Я мигом!»), и, как только она скрылась в доме, крошечный ротик скривился и младенец захныкал. Я прижала его к груди и положила подбородок ему на голову. Затем стала легонько похлопывать по спине. Он быстро успокоился.

Мы и сами надеялись завести детей – с месяца на месяц, говорила я себе, – и я почувствовала прилив уверенности. Из меня выйдет чудесная мать.

Тут младенец икнул, потом еще раз, и по моей шее потекла теплая отрыжка. Секунду спустя, когда я отняла его от груди, его начало тошнить – энергично и обильно, как это бывает у грудничков. Я почувствовала, как рвота затекает в лиф платья. Пресный, пшеничный запах детского питания, не сильно изменившийся от самого факта извержения. Теплая жижица скапливалась у меня в бюстгальтере.

Ничего нельзя было сделать. Я усадила младенца себе на колени, вытерла его подбородок и рот большим пальцем и стала баюкать его, массируя ему спину. Он еще несколько раз икнул, затем притих, затем передумал – ручки забарахтались, застыли в воздухе – и заревел. Его сестра сказала:

– О нет… – и спрятала лицо в ладонях, словно не желая быть свидетелем этой сцены. – Ваше красивое платье, – пробормотала она.

Я заверила ее, что все в порядке, но с младенцем на коленях я даже не могла достать из сумочки салфетку, чтобы вытереться.

Я видела, как другие гости оборачиваются, застывают на секунду – нарядные, опрятные, взрослые, – и чувствовала себя бестолковым ребенком. Мужчины отводили взгляд, будто у меня вдруг пошли месячные, зато ко мне подбежали три жены, но я была в таком смятении, что их участливость казалась мне издевкой. Они стали аккуратно промокать лиф моего платья льняными салфетками, но заметной пользы это не принесло. Одна из них забрала у меня младенца – подтверждение, как мне это виделось, моей несостоятельности, – а другая, хозяйка дома, взяла меня под локоть.

– Пойдемте, дорогая, – сказала она. Это была женщина средних лет с короткими седыми волосами. Тоже чья-то жена. Она накинула большую розовую салфетку мне на грудь, будто вся моя одежда вдруг стала прозрачной. – Мы приведем вас в порядок.

Она повела меня сквозь толпу гостей в саду. Я замечала, как люди расступаются перед нами, их молчаливые, оценивающие взгляды. Наверное, некоторые подумали, что стошнило меня. Что я беременна – или напилась. Я попыталась сказать об этом хозяйке, но она лишь пробормотала что-то успокаивающее и снова прижала салфетку к моей груди, будто я неразумное лопочущее дитя.

* * *

Гостиная была просторной, прохладной и красиво обставленной. Розовые и зеленые пятна шелковых подушек, плетеные кресла. Сияющие плитки пола, лопасти вентиляторов, крутящиеся над головой. В дальнем конце комнаты появилась девушка – прислуга – и бесшумно приблизилась к нам.

– У бедной миссис Келли случилась авария, – начала хозяйка, и я удивилась, что она знает, кто я такая, хотя к этому времени уже достаточно изучила этих женщин и могла бы не удивляться. – Малыш с коликами. Надо ей помочь.

Затем она вполголоса дала указания на французском. От растерянности я не поняла ни слова, но, очевидно, она просто повторила то, что уже произнесла ради меня по-английски.

Девушка сочувственно кивнула, и хозяйка передала ей мой локоть и розовую салфетку, которую все еще прижимала к моей груди. Меня вывели во дворик и провели через маленькую кухню с узким столом, где работали еще две девушки, а крупный мужчина в белом – должно быть, повар – резким голосом раздавал приказы. Мы проскользнули мимо, пересекли еще один дворик и попали еще в одну маленькую комнату – комнату для шитья. Свет, проходящий сквозь занавески, создавал такой необычный эффект, что на секунду мне показалось, будто стены колышутся, как в шатре. На фоне широкого окна темным силуэтом вырисовывалась машинка «Зингер». Рядом стояла гладильная доска с маленьким черным утюгом, чуть подальше – квадратный стол для кройки, тут и там виднелись рулоны светлой ткани. Даже поверх запаха детского питания я уловила нотки крахмала, аромат свежевыглаженного белья и сразу подумала о маме.

В углу стояла трехстворчатая ширма, на которой, словно напоказ, висело элегантное коктейльное платье из шелка-сырца, приталенное, с юбкой-тюльпаном, красивого оттенка зеленого.

Девушка показала на ширму, кивнула и сделала вид, что расстегивает невидимое платье. Я тоже кивнула, улыбнулась