Четыре овцы у ручья - Алекс Тарн

Мордехай, приехавший из Франции и оттого сразу получивший прозвище Франсис, не просил у сиятельного паши ни денег, ни должностей, а, напротив, обещал наполнить казну, взяв на откуп сбор государственных налогов. Обещание он исполнил, но и себя при этом не забыл. К моменту нашего переезда реб Мордехай Франсис был, вероятно, самым богатым и наверняка самым ненавидимым человеком в Египте.

Дядя принял нас с распростертыми объятиями, особенно меня. Дело в том, что он мечтал о сыне, а жена, как назло, рожала только девочек. То ли кто-то проклял неумолимого откупщика, то ли судьба, взявшая на откуп вопрос деторождения в семье Франсиса, забирала всех мальчиков себе, оставляя казне исключительно младенцев женского пола, но факт оставался фактом: восемь наследниц и ни одного наследника. Мог ли реб Мордехай не радоваться моему появлению в доме, полностью оккупированном юбками и платьями? Пусть не сын, пусть всего лишь племянник, но по крайней мере хоть кто-то родной по крови, надевающий поутру мужскую одежду…

Кроме того, дядя был из тех богачей, которые непременно хотят дополнить свой материальный успех каким-нибудь духовным авторитетом – тем более значимым, чем больше слышится упреков в их собственной греховной бездуховности. В этом отношении реб Мордехай выглядел особенно уязвимым, что, в общем, естественно: редко кто не обвинит сборщика налогов в преступном отсутствии милосердия. Само собой, он пытался отмолить свои действительные и надуманные грехи посредством щедрых пожертвований синагогам и помощи неимущим, но раздача денег сама по себе никогда не прибавляет богачу авторитета в глазах обиженных и несчастных. Так уж повелось: они, кланяясь, берут подачку, благодарят и возносят хвалу, но только в глаза, а за глаза, отойдя на несколько шагов, проклинают дающего еще пуще прежнего.

Неудивительно, что быстро разнесшийся слух о юном кандидате в праведники, поселившемся в доме откупщика, а также мои способности, которые уже тогда признавались из ряда вон выходящими, воспринимались дядей как очень весомый козырь. Поэтому он сразу озаботился пристроить меня в лучшие йешивы, к самым авторитетным раввинам – духовным вождям поколения, чьи имена гремели не только в Египте, но и по всему миру.

На меня приходили смотреть, как на невиданное чудо. Со стороны действительно могло показаться поразительным, что мальчик с первого прочтения запоминает наизусть целые трактаты Талмуда, а затем с легкостью извлекает из памяти нужные абзацы – всегда к месту и всегда вовремя. Но сам я не видел в своих талантах ничего особенного. И не только потому, что меня чуть ли не с младенческого возраста натаскивали на священные тексты. Просто в какой-то момент я понял, что уже знаю все это. Что я уже читал эти книги задолго до своего рождения. Что я уже заучивал эти страницы наизусть, причем неоднократно и с разной степенью успеха. Что внутри меня живет некая чрезвычайно ученая сущность, заранее знающая обо всем на свете, и от меня лишь требуется дать ей волю, не мешать, не бояться, а, напротив, пошире открыть для нее пути в мое изначально пустое, ничем не примечательное сознание.

В этом, наверное, и заключалось мое отличие от других: они боялись собственной души, а я с ранних лет сотрудничал с нею, не отвлекаясь на обычные детские погремушки. Впрочем, не исключено, что в других попросту жили иные души – менее настойчивые и сильные, чем та, которая поселилась во мне, а еще раньше в Моше Рабейну, Шимоне бар-Йохае и нескольких сотнях других людей, как ставших потом известными, так и умерших безымянными. Но слава никогда меня не волновала – этому полезному виду равнодушия я научился от отца. Да и вообще, стоит ли отвлекаться на окружающих, когда в твоей голове звучит голос великого Рашби? Слух, в отличие от памяти, ограничен и слаб, так что поневоле приходится выбирать, к кому прислушиваться, а кого оставлять без внимания.

Вскоре меня уже официально включали в состав высших раввинских судов; моя подпись стояла под формулировками решений сложнейших галахических вопросов наряду с подписями прославленных седовласых законоучителей. А когда мне исполнилось пятнадцать, дядя решил, что неплохо было бы укрепить связь духа и капитала посредством брачного союза, и женил меня на своей тринадцатилетней дочери. Не сказал бы, что перемена семейного статуса сильно повлияла на мой образ жизни: я по-прежнему проводил все свободное от сна время за книгами, лишь по необходимости отвлекаясь на еженедельную непродолжительную возню в супружеской постели.

В ту пору меня волновало другое – растущее ощущение топтания на месте. Я перестал расти и развиваться; книги – мои верные наставники и учителя – уже не сообщали мне ничего нового. Душа тоже молчала, словно ждала от меня чего-то, не снисходя до подсказок и намеков. Ждала чего-то такого, до чего я должен был дойти сам, не выискивая ответ в книгах и свитках. Но чего именно? Я терялся в догадках.

6

Мой второй визит в дир-кинарский дворец, обитель золоченых завитушек и ступеней из мрамора с блестящими прожилками, сильно отличался от первого. Без малого три года назад зеленым новичком я робко вручал царственной хозяйке повестку, адресованную ее сыну – мелкому функционеру ХАМАС, а она взирала на меня сверху вниз и цедила скупые, сочащиеся ненавистью фразы. Теперь в моих руках были ордера на обыск и арест, а за спиной – взвод спецназа и рота армейского оцепления. Тогда меня не пустили на крыльцо, к роскошным дверям красного дерева – теперь я твердо намеревался выломать эти двери при малейшей попытке сопротивления.

Начальство согласилось на операцию после долгих сомнений и уговоров. Их можно было понять: в мою версию о главенствующей роли Джамиля Шхаде мало кто верил. В головах еще шумело шампанское, выпитое по случаю ликвидации братьев Абдалла, и боссам Шерута меньше всего хотелось признавать, что, по сути, мало что изменилось. К тому же мои выкладки основывались на сугубо лингвистических соображениях, то есть на крайне шатком, с точки зрения начальства, фундаменте.

– Опять ты ко мне с этим Джамилем! – стонал кэптэн Маэр, когда я заявлялся к нему с очередной просьбой более серьезно отнестись к моему бывшему подопечному. – Да с чего ты взял, что он такое исчадие ада, каким ты его рисуешь? Сам подумай: где командир подполья и где студент этой… как ее… филологии!

– Не студент, а доктор, – поправлял я.

– Да хоть профессор! Мы что, на заседании ученого совета? Тут Шерут, а не университет. Что ты суешь мне под нос отрывки из статеек и листовок? Дай что-нибудь реальное, ощутимое. Дай встречу с боевиками-исполнителями, дай заседание с полевыми