Александр Граков - Дикие гуси

«Бросили, гады, повернули назад!» — эта мысль обожгла, заставила тело рвануться из воронки по задней стенке наверх, «домой», пока не обнаружили да не прикололи штык-ножом! Но, едва высунувшись, Олег тотчас же скатился на ее дно: сзади набегали свои, кроша из автоматов направо и налево — наугад.

«Значит, все в порядке, атака состоялась, просто я опередил их!» — эта мысль неожиданно принесла облегчение: все же в компании и помирать не так страшно. Однако надо было срочно выметаться из укрытия: свои просто пристрелят — вон глаза какие у них — по полтиннику, вряд ли различат, кто перед ними!

Неожиданно в ушах что-то сухо треснуло, и тотчас же мир взорвался какофонией звуков: грохотом очередей, гулким уханьем рвавшихся гранат и неистовыми матами. Пора! Грунский рывком выкатился из воронки, чуть приподнялся, огонь из-за спины враз ослабел — заметили, узнали! — и, поднявшись на ноги, он в полный рост махнул к крайним мазанкам села…

К вечеру Талыш взяли, но какой ценой! Человек тридцать серьезно ранило, а полтора десятка атаковавших успокоились навечно, и среди них — шестеро офицеров. Петро, бросив на траву раскаленный ПК, плакал над телом своего ротного — Сурика, дома у которого он частенько бывал в Ленинакане. Командира никто не прикрыл. Гранатометчики-военкоматовцы во время атаки отстали и спрятались в кустах, пережидая шквальный огонь азеровских пулеметчиков. Вдобавок труп уже кто-то успел раздеть, почти догола. По-братски…

— Яка ж цэ собака наробыла? Узнаю — вбью суку! — хохол с остервенением и ненавистью оглядывался по сторонам.

Грунский пинками, матом, на русском и армянском языках, и даже короткими очередями под ноги, растормаживал хозвзводовцев, отвечавших за отправку раненых в тыл. В наступившей темноте с поля боя доносились чьи-то стоны, еще трое приползли сами, остальных хозвзводовцы так и не нашли. Или не захотели искать.

Рашид всю ночь после боя добровольно просидел рядом с завернутыми в плащ-палатки трупами, охраняя их от шакалов — и обычных, и двуногих…

К утру весенняя степь молчала. Ни звука! Ночное переохлаждение и потеря крови сделали свое черное дело. Четверым раненым, ждущим до утра отправки в тыл, помощь тоже уже была ни к чему…

Откуда-то пригнали «Беларусь» с ковшом, и он скоро принялся рыть братскую могилу. Переписали тех, кого узнали. А кого затруднялись узнать — записали на всякий случай в списки без вести пропавших. Так — в плащ-палатках, и опустили в вырытую траншею «борцов за свободу и независимость» — какие там гробы! Татарин в их честь и память дал своеобразный салют: рожок из автомата выпустил целиком, до последнего патрона, в сторону предполагаемого противника, и чисто по-солдатски отпустил грехи:

— Отличились вы, братки, на этом свете! Теперь, куда бы вы ни попали — хоть в ад, хоть в рай — там все же лучше, чем здесь!

На следующее утро на линии новых постов у отбитого села появился комбат с осмотром, как всегда «готовый» к выполнению любой поставленной перед собой задачи — его выдохом можно было вполне дезинфицировать раны. Собрав у командиров взводов трофейное оружие, он сказал всем «априз» — спасибо, но на прощанье — вновь укатил в тыл.

И в этот же день азеры три раза ходили в атаку, пытаясь выбить армян из Талыша, но безуспешно. К вечеру, отчаявшись взять село в лоб, они устроили «братьям-христианам» музыкальные посиделки на любой вкус: рапсодия «гвардейская», затем оригинальное эстрадное представление — обстрел из глубины домов не боевыми снарядами, а просто болванками — попадание есть, а взрыва нет, но от дома — только пыль да штукатурка пополам со щепками, — а на закусь — фейерверк — зажигательный снаряд «Кристалл» в небе над головами. Олег с Петром приютились в одном окопе глубиной не более метра. «Концерт» оказался очень серьезным: каждые десять-двенадцать секунд что-нибудь взрывалось и почему-то обязательно рядом. После каждого близкого взрыва хохол невольно пригибался и бурчал:

— Та шоб вы там уси повсыралыся, собакы!

Грунский лежал молча, пытаясь остановить струящуюся из ушей кровь (результат контузии). Но молчать и чего-то ждать в таком аду было невыносимо. Переждав очередной взрыв, он заорал у Петра под ухом:

— Эй, землячок, хочешь стихи почитаю? Свои!

— Та давай вжэ! — обрадовался тот хоть какому-то развлечению. — Бо так и пошматують — нэ почуешь за всэ життя ниякойи красывойи херомантии!

Олег, стараясь не обращать внимания на его последнее высказывание, закончил свою мысль:

— Это я своему деду к будущему дню Победы сочинил. У меня ведь, кроме него, никого и нет больше из родни. Тоже про войну, подобную этой. Но там хоть знали, за что дерутся, а здесь… Он махнул рукой и начал:

За окнами гремела медь оркестра,«Землянку» пели где-то вразнобой,И свадьба, и Победа были вместеВ квартире этой, праздничной такой.А юная, красивая невестаРодителей пленяла и гостей,И даже дед с насиженного места,Готовил тост из старых запчастей.Но внучка отмела застолья речи:— Нет, дед, ты нам тост не затевай!А расскажи про бой, про свист картечи,Про самое заветное давай!— Ну внучка, я ж тебе не воевода,А просто — из запаса старшина.Тем более, что нашему народуОсточертела всякая война.Желаете историю простуюПро девушку, солдата, старшину?Ну, и еще про долюшку лихую…Желаете? Так слушайте, начну.Из пополненья в наш пехотный взвод,При кирзачах и в званьи рядового,Парнишка, образца «двадцать второго»,Был призван, как и многие в тот год.А рядом с ним, как тонкая лоза,Девчонка в аккуратной гимнастеркеПредставилась парнишкиной сестренкой,Прищурив синеватые глаза.И ахнул старшина: — Как есть детсад!Ты кто же будешь, пигалица-птица?— Я медсестра! — Ну, будешь медсестрицей!Хотя для взвода нам нужней солдат.Запунцевели щеки, нос и лоб,Обидой налились глаза-озера:— Я докажу! Увидите вы скоро!— Ну что ж, как говорится, дай-то Бог!…И шла война. Одна из страшных войн,Где миг и вечность составляют время,Где стонет, как в аду, людское племя,Где перекур, а после — снова в бой!Уходит группа в ночь за «языком»Или приходит, снова смерть обжуливНа бруствере парнишку караулитСестра, обняв винтовку со штыком.И шутит добродушно старшина:— Наш талисман, для всех смертей преграда!Твоя сестренка, парень, если надо —От фрицев защитит нас и одна!Однажды на нейтральной полосе,Пройдя орешника густые ветки,Разведка напоролась на разведку.И те, и эти — в маскхалатах все.Дозорный тут же вскрикнул: — Командир!Рука рванулась к верному нагану,Но — сталь над головою ятаганомНа долю мига враг опередил.Поймет ли тот, кто не был под ножом,Что пережил разведчик в эту долю…И примет равнодушно чье-то полеПо капле кровь, как будто под дождем.… Когда же с глаз упала пелена,Увидел над собою медсестрицу,Вокруг — друзей встревоженные лица,А в поле и окопах — тишина.В чалме из марли ноет голова,Но жив курилка, хоть горяч, как печка:— Ребята, так кому же ставить свечку?Ведь я ему… да что там говорить!Чуть дрогнула девчоночья рука,И взгляд ее скользнул в сторонку змейкой.— Да это вон она, из трехлинейки,Сняла того фашистского быка!Ее рука ослабила ударЭсэсовского острого кинжала.И те, другие, не покажут жала,От наших автоматов приняв «дар».— Ну, милая, должник я твой вовек!Ведь если в этой жизни разобраться,Мне ближе и родней тебя и братцаНе сыщется на свете человек!Жене и сыну, матери, отцуНемецкой бомбой вырыло могилу.Чужие люди их похоронили,Отдавши дань терновому венцу.Да что ж ты плачешь? Глупая, не плачь!Слезой не воскресишь, как в сказке, милых.За всех убитых, раненых и хилыхНам даст ответ зарвавшийся палач!Ответила девчонка старшине:— Едины мы в судьбе неразделимой,Не брат мне тот мальчишка, а любимый.Назло всей этой проклятой войне!У нас на Белоруссии, в селе,Фамилий схожих больше половиныИ в радости, и в горе — мы едины,Живя на этой солнечной земле.… В ту ночь нас песней встретил соловей,В бору, где сосны тянут к звездам лапы.Все хаты спали, из соломы шляпыЧуть сдвинув на наличники дверей.И в этот предрассветный хуторокВдруг ворвалось урчание моторов,И крик заполнил улиц коридоры:Всех жителей швыряли за порог.Овчарки, брань и «шмайсеров» стволыЗагнали люд в церковные ворота,И плюнули металлом пулеметыВ детишек, взрослых: мертвых и живых.И тут, и там метались вороньемПо-над дворами факельщиков тениГорело все: цветы, трава, каменья,И то, что раньше звалося жильем.А мы смотрели, губы прикусив,Глазами отпечатывая снимки.Вот офицерик, скаля рот в улыбке,Затылок полутрупу прострелил.Вот в куче тел, лежащих под крыльцом,Раздался рвущий душу голос: — Тато!И немец запустил туда гранату,Небрежно пальцем выдернув кольцо.Обманутый мертвеющим соскомРебенок пискнул робко и несмело.Как видно, время покормить приспело,Но на груди той — кровь, не молоко.Молодчик волосатою рукоюЗа ножку поднял, словно лягушонка,И в пламени исчез грудной мальчонка,Осмеянный гогочущей толпой.Приказ был: — Никого не выпускать!Ведь мертвый не расскажет и не встанет.Ошиблись гансы. Вскоре перед намиОтчет придется им еще держать!Поэтому — нам надо победить!Дойти до их берлоги — до Берлина,За все их зло воздать судом единым,А иначе — так незачем и жить!…Они дошли. Дошел и старшина.Под куполом раздолбанным рейхстага,Под сенью установленного стягаШтыками были вбиты имена……За окнами гремела медь оркестра,«Землянку» пели где-то вразнобой,А за столом притихшая невестаСпросила деда: — Старшина… живой?Он поелозил в кителе погонном.Достал бумажник с книгу шириной,И снимок пожелтевшего картонаДохнул на всех прошедшею войной.И марш «Победы» грянул сам собою,И ясен без вопросов стал ответ:Под обгорелой вражеской стеноюСтояли рядом — мать, отец и дед!

Может, стихотворение помогло скоротать время, может, азеры подустали переводить взрывчатку и решили взять тайм-аут — как бы там ни было, шквал огня пошел на убыль.